Форум » Творчество форумчан » Braises sous les cendres - Под пеплом тлеющие угли » Ответить
Braises sous les cendres - Под пеплом тлеющие угли
Фьора де Селонже: http://ficbook.net/readfic/1037581 Braises sous les cendres Автор: Донна Фьора Соавторы: ВеликаяЭльзаПинающаяНацуИГрея Беты (редакторы): ВадимЗа Фэндом: Дюма Александр (отец) «Три мушкетёра», Три мушкетера (кроссовер) Основные персонажи: Граф Оливье де Ла Фер(Атос), Арман-Жан дю Плюсси де Ришелье, Миледи Винтер(Анна де Бэйль, леди Кларик, Шарлотта Баксон,баронесса Шеффилд,графиня де Ла Фер). Пэйринг: Атос/Миледи, Жанна (fem-Джон) и другие, кто мимо пробегал Рейтинг: PG-13 Жанры: Гет, Романтика, Ангст, Драма, Психология, Философия, POV, Hurt/comfort, AU, Songfic, ER (Established Relationship) Предупреждения: ОМП, ОЖП Размер: планируется Миди, написано 48 страниц Статус: в процессе написания Описание: Миледи спаслась, обольстив и убив палача, находится в розыске по всей Франции - Ришелье намерен устранить неудобного ему человека. Вместе с дочерью Жанной бывшая шпионка скитается по стране, но в итоге она устала от кочевой жизни. Попросив Атоса позаботиться о её дочери, пока она не встанет на ноги в Испании и не вернёт себе былое богатство, она уезжает... Граф де Ла Фер свыкается с ролью родителя, гадая о происхождении девочки, не зная, изменилась Анна или просто бросила на него дочь?.. Посвящение: Поклонникам канона и любителям пейринга, моим читателям, родным... Кому по сердцу придётся. Публикация на других ресурсах: С разрешения. Примечания автора: В фанфике могут цитироваться известные песни современных исполнителей и из рок-опер, ибо это сонгфик – фанфик, написанный под вдохновением от песен, и содержащий их слова. Автор посещал курсы психологии, учится на бухгалтера, но после колледжа мечтает уйти на историко-филологический. Уж не знаю, претендует ли фанфик на идейно-концептуальную содержательность, по выражению Аннэс?..
Ответов - 46, стр:
1 2 All
Фьора де Селонже: Часть первая. Беглянки Пролог Декабрь, 1629 год. Порывистый сильный ветер трепал ветви вековых деревьев, срывая с них пожухлую листву, вернее то, что от неё оставалось. Всё сильнее свинцово-серые тучи заволакивали ясное голубое небо, не оставляя даже крохотного клочка, заслоняя негреющее зимнее солнце. Сквозь лесную чащу, погоняя коня - андалузца чёрной масти, стрелой нёсся путник, закутанный в широкий чёрный плащ, до боли в костяшках пальцев вцепившись в поводья, словно спасаясь бегством от кого-то или чего-то. Впереди него в седле сидел ребёнок, которого всадник крепко прижимал к себе. Поглядев на их одеяния, случайный прохожий мог бы предположить, что всадники принадлежат к знати, несмотря на истрёпанный вид их одежд. С двух сторон к седлу были привязаны какие-то мешки, вероятно, служившие вместилищем для того немногого из личного имущества, что у владельцев осталось... Резкий ледяной ветер, пробирающий до самых костей, дул старшему всаднику в лицо, заставляя щуриться от колючей пыли, бросаемой в глаза. Декабрь - первый месяц зимы, обещающей в этом году быть на редкость холодной, не замедлил вступить в свои права. - Бррр! Ну и стужа! - сорвалось восклицание с обветренных губ взрослого путника, и недовольно фыркнувший конь будто вторил своему хозяину, а изо рта и ноздрей животного повалил пар. - Скажи, мы ведь уже приехали? - послышался тоненький детский голосок и клацанье зубов от холода. - Это Берри? - Да, радость моя, - ответил старший собеседник ребёнку. - Мы в Берри. Здесь люди кардинала не станут нас искать. - Когда мы уже приедем к твоему старому знакомому в замок? - Совсем немного, потерпи, мой котёнок... - Но сколько ещё так терпеть? Мне очень холодно, руки и ноги озябли, а ещё страшно... - усталый голос ребёнка сорвался и дрогнул. - Когда приедем уже? Когда? Когда? - звучал надрывно один и тот же вопрос, мучительным набатом отдаваясь в ушах старшего наездника. - Всего полчаса езды ты можешь потерпеть? - зазвенели в голосе старшего нотки раздражения, но потом, словно желая загладить вину за невольную резкость, он добавил: - Всё будет хорошо, скоро мы с тобой будем в тепле и уюте, не унывай... Ребёнок, смутившись, примолк и ещё крепче прижался к своему спутнику. Даже свист и вой ветра был не в силах нарушить повисшего между ними неловкого и тяжёлого молчания... Темнело. Недолгий зимний день отступал перед сгущающимися сумерками. Тучи, затянувшие небо, из свинцово-серых стали чёрными. Рёву ветра вторили тревожные уханья сов и карканье ворон. В отдалении слышались какие-то завывания, заставляя взрослого всадника сильнее пришпорить коня, чтобы скорее выбраться из этого леса, словно зловеще намекающего чужакам, что им здесь явно не рады. Лишь с наступлением глубокой ночи усталые путники, взрослый человек и закутанное в плащ с ног до головы дитя, оба измученные трудной дорогой, выехали к какой-то заброшенной и поросшей мхом хижине на окраине леса. Даже пристройки для хлева там не было, поэтому коня путешественники решили оставить ночевать в хижине, а не на холоде, снаружи. В левом углу комнаты ребёнок приметил некогда заброшенный очаг и развёл огонь с помощью огнива и сухой соломы, забытой кем-то рядом, в котором сейчас горел огонь, заставляя мороз в помещении постепенно отступать. Юный путник и его старший сопровождающий отвязали мешки от седла, сложив их рядом с кучей старой соломы. Съев три морковки, предложенные ребёнком, конь, довольно фыркнув и потёршись головой о плечо поднёсшего ему столь вкусное угощение, лёг спать прямо на сенной куче, иногда продолжая довольно пофыркивать во сне. - Слава Богу, хоть несколько часов покоя! - воскликнул старший всадник облегчённо. Он откинул с головы капюшон плаща, снял берет и взлохматил чёрные волосы, остриженные до ушей. Прямая чёлка, закрывающая брови, неприятно липла к вспотевшему лбу. - Мамочка, - подало голос дитя, - теперь-то мне можно не называть тебя папой и не делать вид, что я мальчик? - Можно, Жанна, но только наедине. Запомни, на людях я снова твой отец Бертран де Шазей, а ты мой сын Матье. - Одному Богу ведомо, как надоел мне весь этот маскарад! Полтора года - если не больше - скитаний по всем городам Франции, скрываясь от ищеек красного герцога! - надрывно воскликнула девочка, в свою очередь тоже сняв капюшон, и берет с головы, запустив тонкие пальчики в свои чёрные волосы, достающие до подбородка. - Подумать только, Жанна, - обращалась женщина не столько к своей дочери, прелестной кареглазой девочке десяти лет, сколько к самой себе, - объявить меня в розыск, как государственную преступницу, переметнувшуюся некогда на сторону англичан! Меня, - она прижала к груди правую руку, - которая много лет была глубоко преданна Его Высокопреосвященству и короне, которая всегда была верна Франции! - алая краска праведного негодования покрыла ранее бледное лицо молодой дамы. Она и была молодой красивой женщиной, хотя прежний вид шпионской деятельности и перенесённые тяготы отметили её живое лицо печатью смертельной усталости от жизни. Её ставшие впалыми щёки, казалось, заполыхали огнём. Этим же огнём зажглись её запавшие голубые глаза, под которыми обозначались тёмные круги. - Мамочка, - Жанна пристроилась под боком у молодой женщины, прилёгшей рядом с конём, - но ведь эти обвинения к тебе никоим образом не относятся! - с искренней горячностью возразила девочка. - Ты никогда кардинала не обманывала, всегда верно служила Франции, как истинная патриотка. Ты была преданна Его Высокопреосвященству и своей Родине... - Да, только Родина, в лице Его Высокопреосвященства, предала меня, - буркнула с ядовитой издёвкой и затаённой в голосе скорбью молодая женщина, прижав к себе дочурку и накрывая её полой своего плаща. - Доброй ночи, Жанна, - пожелала она, смягчившись. - Спи, моя родная... - И тебе приятных снов, матушка, - пожелала девочка засыпающей маме, коснувшись губами её лба, как сама Анна часто делала, укладывая её спать. Вскоре две беглянки, мать и дочь, забылись долгим сном, охраняемые от непогоды крышей и стенами хижины, и от возможных недоброжелателей - плотно закрытой на засов дверью. А за успевшими заиндеветь окнами хижины буйствовала вьюга, заметая снегом и без того едва заметные тропинки...
Фьора де Селонже: Глава 1. Горький хлеб. Воспоминания. Pov.Миледи. Увы, слишком рано моя дочь узнала обратную сторону жизни за всё то время, что мы скрывались от ищеек моего бывшего покровителя кардинала Ришелье, едва ли не по всей Франции. Слишком рано Жанне пришлось взрослеть и учиться самостоятельности. Боже, ей же всего десять лет - в марте будет одиннадцать... Совсем ещё дитя, наивная и беззащитная, доверчивая... Что хорошего она видела за эти полтора года? Моя бедная девочка, столько свалилось на её плечи. Каждый день жить в постоянном страхе, что нас могут выследить и отправить меня гнить в один из "каменных мешков" Бастилии... Что бы тогда стало с Жанной, плотью от плоти и кровью от крови моей? Никогда я не тешила себя пустыми иллюзиями, что мои нынешние враги сохранят жизнь моему ребёнку. В лучшем случае Жанна окажется на улице, предоставленная сама себе, а то и заточённой в монастыре, пока смерть не приберёт её к рукам. В худшем - моя дочь окажется со мной в Бастилии за компанию, где уже мы будем гнить живьём вместе. Ничего не скажешь, прекрасный способ устранить с дороги меня и мою дочь, которая может оказаться неудобным свидетелем, есть у моих врагов. Кто вспомнит о некой миледи Винтер и её дочери, томящихся в тюрьме, где они будут влачить своё дальнейшее существование, ожидая своей смерти? А то и вообще моя Жанна могла бы стать кормом для рыб в Сене. Увы, эти мысли часто находили своё воплощение в моих кошмарных снах, неотступно терзающих меня. Пока у меня и Жанны были деньги, мы ещё могли позволить себе жить на широкую ногу и останавливаться в лучших гостиницах. Мы могли позволить себе роскошные апартаменты и вкусные яства. Каждый день я и Жанна имели средства, а значит, и возможность покупать множество сладостей, так любимых ею. Но, едва возникало хоть малейшее подозрение, что люди красного герцога выследили нас, мне и моему ребёнку приходилось спешно уезжать в другой город, собрав все наши пожитки. Менг, Бурж, Тарбе и Руан. Льеж, Лион, Динан и Тулуза. Нанси, Бордо, Нант и Невер, Монпелье, Дижон. Гент, Каркассон и Орлеан. Всех городов, где мне и Жанне доводилось останавливаться, не вспомнишь... Сложно сказать, в каком из городов я и Жанна жили хотя бы дольше двух месяцев. Как цыгане, мы были вынуждены постоянно переезжать с места на место. Но золото в моём кошеле имело очень неприятное свойство заканчиваться. Таять на глазах, образно говоря, если угодно, безвозвратно. По мере того, как денежные средства истощались, удобств, которые я и Жанна могли себе позволить, становилось всё меньше. Просторным и большим комнатам лучших гостиниц Франции пришли на смену дешёвые харчевни и таверны... Где мы могли позволить себе убогую комнатушку на чердаке с одной-единственной кроватью. Даже на дровах для камина приходилось экономить, поэтому я и Жанна спали в обнимку на одной кровати, не снимая верхней одежды - от холода спасало. ********************* Истинный страх перед жизнью я ощутила лишь тогда, когда осталась с малолетним ребёнком одна, без заступничества сильных покровителей, столкнувшись с трудностями лицом к лицу. И нет рядом надёжного, сильного и верного плеча, на которое можно опереться. Не у кого искать защиты. Двери дома Рошфора, всегда не дававшего мне проходу и расточающего комплименты (в пору моей службы у кардинала), тоже оказались закрыты для меня... Но даже из этого я вынесла урок для себя, что мужчина, по-настоящему любящий женщину, никогда не оставит возлюбленную даже в самые тяжёлые дни её жизни. Раз сто, если не больше, спустя десять месяцев, я успела пожалеть о своей расточительности в самом начале странствий, проклиная себя за свою глупость. Ни единого су за душой не осталось, хоть относительно себя самой я придерживалась строгой экономии. - Мамочка, что же теперь нам делать? - спросила тогда меня Жанна со смирением и скорбью. - Милостыню на церковной паперти просить? - в карих глазах девочки читались страх, стыд и отвращение, присущее детям, ранее не знавшим нужды, но впервые столкнувшимися с ней. - Никогда этого не будет, никогда! - страстно пообещала я самой себе и своему ребёнку. - Но где нам достать денег? - задала вопрос дочурка. - Есть же надо на что-то... - Что ж, продам что-нибудь из своего... Эта фраза стала подобно подписанному приговору для всех моих предметов гардероба. Раз нет денег, придётся продавать то, что я успела в спешке захватить с собой, покидая особняк в Париже, куда приезжала за Жанной. Решено: больше мне дорогие украшения и отделанная аметистами шкатулка, вмещающая их, не пригодятся. Как и не пригодятся мне больше мои шикарные платья с золотым и серебряным шитьём и отделанные драгоценными камнями, в которых я когда-то блистала на балах в Лувре и Вестмистерском дворце. Нет мне больше никакого проку в чулках, корсажах, пеньюарах и многочисленных ночных сорочках с перчатками. Только одежду Жанны и коня я не заложила; и свой золотой медальон в виде сердца, подаренный мне моим первым мужем графом де Ла Фер в день свадьбы, и подарком я этим очень дорожила, как напоминанием о мимолётном счастье, оставившем после себя лишь горький пепел сожалений и порушенные надежды... - Что бы ещё продать? - размышляла я вполголоса, бродя по рынку Дижона с Жанной, которая с аппетитом уплетала купленные сливы, делясь ими со мной. - Надо же, как у меня волосы отросли, - протянула я задумчиво, пропуская сквозь пальцы вьющиеся длинные и густые пряди своих светло-золотистых волос. - Точно... Волосы... - повторяла я эти слова, будто заклинание. - У меня ведь есть очень красивые волосы... Решение созрело мгновенно, едва мысль о волосах озарила мою голову. В тот же день я оставила Жанну под присмотром старенькой трактирщицы, у которой снимала комнату, и нанесла визит цирюльнику на улице Ляссе. Торговалась чуть ли не с пеной у рта, но свои заветные двести экю серебром за волосы выручила, прикупив также красящую настойку на травах для придания волосам чёрного цвета. Всё, нет больше у миледи Винтер – у меня, то есть, прекрасных золотых волос. У цирюльника с улицы Ляссе спросите, который потом меня в чёрный красил. Всю дорогу до трактира я утешала себя, что даже с чёрными волосами и стриженная под мальчишку, всё ещё красива. У меня по-прежнему стройная и гибкая фигура с соблазнительными изгибами. Те же нежные и точёные черты лица. Огромные голубые глаза, обрамляемые густыми и длинными ресницами, не лишены былой притягательности для тех, кому случится в них заглянуть. Я не разучилась околдовывать голосом, подобно сиренам, и языком своего тела. По мере моего приближения к трактиру, уже не так грызла мысль, что, продав волосы, я лишилась былой красоты. "Зато моя дочь не будет голодать и стоять с протянутой рукой на церковной паперти, не будет мёрзнуть в холода босая и полураздетая. Я купила ей временное благополучие своими волосами." - Не стесняясь радостной, ликующей улыбки на поблёкших губах, я возвращалась в трактир, гордо неся свою простоволосую стриженную голову, и смеялась. Ёжик окрашенных чёрных волос - всё, что осталось от моей великолепной золотой шевелюры, тем не менее, я была счастлива от одной только мысли, что Жанна не будет терпеть лишения, не будет сидеть голодом. Но большое потрясение ждало меня, едва я переступила порог комнаты в трактире, которую занимала с дочерью. - Как я тебе, мамочка? Красивая, правда? - спрашивала Жанна, крутясь волчком передо мной. - Господи... - только и выдавила из себя. - Жанна, доченька, - прошептала я, опустившись на колени и пропуская сквозь пальцы золотистые волосы дочери, теперь достающие ей лишь до подбородка. А раньше у неё были такие кудри, спускающиеся ниже спины! - Теперь я вполне могла бы сойти за мальчика? - не уставала осыпать меня вопросами Жанна, улыбаясь. - Дочь моя, не довершай удара, - только и смогла я простонать подавленно. - Что ж ты со своими волосами сделала? - Остригла и продала, - сообщила мне девочка таким тоном, словно речь шла о чём-то обыденном. - Даже, представь себе, выручила двести серебряников! - достав из кармана камзола горсть монет, Жанна, с лицом, выражающим довольство собой, пересчитала их и убрала обратно в карман. - О! - воскликнула она, выхватив из моих рук бутыль с настойкой. - Перекрась и меня в чёрный цвет тоже. "Жанна, моя родная, ладно я, но свои волосы ты зачем продала? Зачем, Жанна?" - хотелось мне выкрикнуть эти мысли, подавляя в себе желание плакать. - До хрипоты и пены у рта с цирюльником, этим старым и жадным чёртом препиралась, но своих двухсот экю серебром добилась, - продолжала Жанна хвастаться. И это в то время, когда мне хочется головой о стены убиться! Этот старикашка и моей дочери волосы обкромсал! Хотелось отругать эту своевольницу за то, что она сделала, но сил и желания читать сентенции у меня уже не осталось. Толку от того, что я накричу на ребёнка? Даже если бы я и пошла с цирюльником разбираться, это бы всё равно ничего не дало. Обратно волосы Жанне никак не приделаешь. - Глупышка ты мамина, вот, кто, - этим и ограничилась вместо тирады. Никогда не умела обрушивать на голову своего ребёнка гневные отповеди. Никогда Жанну не наказывала. Могла ей что-то запретить или пристыдить без тени гнева, но чтобы я её била... У меня рука скорее отсохнет. Ничего теперь не поделаешь, не исправишь. Пришлось красить волосы Жанны в чёрный цвет. ********************* Но и в Дижоне нам пожить дольше двух месяцев не довелось. С каким-то завидным постоянством ищейки Ришелье всегда умудрялись меня выследить или кто-то сребролюбивый умудрялся меня сдать! Снова мне и Жанне спешно собирать вещи, пускаться в бега... Снова скитаться по дорогам родной Франции... Тех денег, вырученных за наши волосы и мою дамскую одежду с украшениями, едва ли хватило на три месяца, и это ещё при том, что я и ела-то один раз в день - на одной воде и хлебе с сыром сидела! И вновь безденежье, угроза полуголодного существования. Один мужской костюм и платье, больше приличествующее крестьянке... Золотой медальон на тонкой цепочке, где спрятана прядь волос и миниатюрный портрет моего ребёнка... Моя честь... Что-то из этого всё равно придётся продать. Но потом я поразмыслила и пришла к благоразумным выводам: одежда мне ещё понадобится; медальон, подаренный мне Оливье, ни за что не продам, как и свою честь, вернее то, что от неё осталось. О том, чтобы продать одежды Жанны и её коня Марса, даже речи быть не может - своё дитя я обделять не намерена. Милостыню на церковной паперти просить с протянутой рукой в мои планы не входило, а деньги на оплату питания и проживания в харчевнях никогда лишними не бывают. Но вопрос "Что бы ещё продать?" недолго меня мучил. Ребёнка и саму себя прокормить надо. До торговли своим телом на улицах или в борделе не стану опускаться ни за что в жизни... Я нашла выход, продавая свой труд прислуги чуть ли не в каждой гостинице, таверне и харчевне, где мы останавливались. Платили мне, по сравнению с бывшим моим жалованьем, мизерные крохи. Ну, хоть деньги эти заработаны честным трудом, на оплату проживания и еду хватает. Иногда постояльцы щедро угощали Жанну всевозможными сладостями и фруктами, которыми она бескорыстно делилась со мной. Работать мне приходилось много, с раннего утра и до поздней ночи. Пришлось даже ускоренно осваивать ремесло кухарки, горничной и прачки, посудомойки. Ни минуты спокойной во всей этой суматохе не найти, чтобы присесть и поразмыслить о том крахе, увенчавшим мою прежнюю обеспеченную и блестящую жизнь. Каждый день вставать ни свет, ни заря. Готовить на кухне, мыть посуду и полы, стирать... Выслушивать частые упрёки кастелянш, ведающих бельём, будучи распекаемой по малейшему поводу и без такового. Приходилось часто таскать воду в вёдрах из рек и ближайших колодцев, не имело значения время года и погода на улице... Первое время руки и спина сильно болели, не привычна была я такие тяжести таскать, но вскоре привыкла и к этому. Как-то раз, прибирая комнату в одной из дорогих гостиниц, куда я нанималась горничной, мне случилось украдкой взглянуть на себя в зеркало, что меня ужаснуло. От постоянных недосыпаний под моими глазами обозначились тёмные круги. Лицо побледнело и осунулось, а нос и скулы с подбородком заострились. Губы побелели, потеряв свой здоровый нежно-розовый цвет. Отрастающие волосы уже тронула седина, поэтому мне приходилось продолжать красить их в чёрный. По мере того, как волосы становились длинее, я и Жанна коротко стригли их и закрашивали отросшие светлые корни. Чем короче длина волос, тем меньше расходы, связанные с уходом за ними. Меньше уходит воды на то, чтобы их вымыть, и когда работаешь, не мешаются. Морщинки в уголках глаз, губ и на лбу прибавляли к моим двадцати семи годам лишних пять. Руки с вздувшимися венами, ставшие сухими и шершавыми, успевшие привыкнуть к грубой половой тряпке, когда-то привычные к бархату и шелкам, перестали быть такими белыми и нежными, как раньше. Как можно сохранить мягкость и белизну рук, с утра до ночи натирая тряпкой полы чуть ли не до зеркального блеска, вкалывая на кухне и убирая комнаты, стирая вручную чужие одежды с постельным бельём и таская два тяжёлых ведра с водой? Никак не сохранить? Вот и я даже не пыталась. Единственный плюс метаморфозы моего внешнего облика заключался в том, что от одного моего вида мужчины шарахались в сторону и не делали попыток навязчиво ухаживать за мной. Шашней-то мне как раз и не хватало для полного счастья и в том положении, в котором я пребываю сейчас, да и каторжная работа не отнимает у меня личного времени нисколечко. Это же сущие пустяки: перестирать и перегладить, а потом и накрахмалить всё белье; приготовить еды, помыть полы на всех этажах и во всех помещениях, воды из колодца натаскать вёдер так n-дцать, всю посуду перемыть. Это всё мои выдумки про отсутствие свободного времени, чтобы нежеланных поклонников отшивать – я ж привередливая и высокомерная тварь, чёрт возьми! Прекрасно. Чем меньше внимания к моей скромной персоне, тем лучше. Всё же из той данности, что сильно подурнела, я научилась извлекать свою выгоду. Не нужно опасаться домогательств с изнасилованием в погребе или в каморке под лестницей. Господи, какие домогательства, какое насилие? Какой мужчина воспылает страстью к женщине, похожей на ходячий труп? "Зато не проститутка - под забором с проваленным носом от сифилиса с чахоткой не подыхаю как собака, и дочь не попрошайка - босая в обносках не ходит и не голодает! Находится при мне, а не в монастыре или в приюте! Да и по кабакам сама не пьянствую, что является верным спутником проституции..." - утешала я себя этой упрямой мыслью, чтобы не так грызла горькая обида. Кто на меня такую в здравом уме и даже на пьяную голову позарится? – тощая, бледная и с тёмными кругами под ставшими тусклее глазами, да к тому же изрядно смахивающая на Смерть с косой и коротко стриженная. М-да, моим-то видом можно не только детей пугать, но и гвардейцев кардинала с королевскими мушкетёрами, за компанию с врагами французской короны. Но мне придавала силы мысль, что я живу честным трудом, этой великой милостью неба! Пусть я снова бедна и вновь оказалась на самом дне, чего всегда страшно боялась, но не опустилась до торговли своим телом. Я не ушла с головой в грязь и разврат, не осквернила чистых и не омрачённых идеалов дочери. Я сделала всё, чтобы Жанне не пришлось наблюдать падение её матери! Моя девочка - самая главная для меня драгоценность, всё ведь видит и, к моему прискорбию, понимает... Жанна - единственный повод для тщеславия, оставшийся у меня, но уже святого... Только бы дожить до того дня, когда она вырастет и создаст семью! Отзывчивая Жанна девочка, и сердце у неё доброе, нежное, неравнодушное к чужому горю. Было как-то раз, упала я от смертельной усталости на колени, прямо посреди кухни с недомытым полом - и с места не двигаюсь, хоть порази меня на этом самом месте молния. - Матушка, иди, поспи, - нежно шептала мне на ухо Жанна, касаясь своими мягкими ладошками моих плеч. Недетскую теплоту излучают в такие моменты её ясные карие глаза. – Я тут вместо тебя управлюсь, ты должна отдохнуть. - Смеёшься? - возражала я ей убитым голосом, всё равно не в силах сдержать грустного сарказма. - Мне ещё общий зал и двадцать комнат в порядок приводить. - Без тебя всё сама в порядок приведу! - с этими словами дочь отбирала у меня тряпку, окуная её в ведро, и принявшись с особым рвением отмывать полы. - Увижу, что ты не спишь, а спину тут надрываешь - рассержусь, и тебе это не понравится! - хмурилась девочка, строго глядя на меня своими карими глазами. - Ты так полы моешь, будто уже делала это раньше, - замечала я недовольно. - Ага, пока ты не видела. Я и посуду мыть умею, готовить, стирать, - отвечала Жанна безразличным тоном. - Что?! Как?.. Жанна... - потеряла я дар речи. Так вот, почему я всё успевала и до сих пор меня вперёд ногами не вынесли... Оказывается, Жанна тайком помогала мне в работе, чтобы мне было не так тяжело, а ведь именно от этого я хотела её оградить. Я всегда хотела, чтобы детство моего ребёнка было счастливым и не омрачённым, но разве волнует Всевышнего судьба маленькой, ни в чём неповинной девочки, с её матерью? Матерью, виноватой лишь в том, что она была слишком сильно преданна людям, выбросившим её, как выбрасывают дети старых и надоевших кукол?.. Тогда я стала трудиться за троих, только бы на долю Жанны доставалось меньше работы. Никогда бы не подумала, что служба у кардинала Ришелье не убила во мне способности, много лет скрытой, честно зарабатывать себе на жизнь. Трудно было, но я справлялась. Я жива, верёвка десять с лишним лет назад не задушила меня, и палачу мне удалось помешать осуществить задуманное им. Пусть я лишилась былого могущества и богатства, но у меня есть моя дочь Жанна, а уж она дороже мне всех богатств мира, и ради неё я в силах вынести, что угодно... The end Pov. Миледи.
Фьора де Селонже: Глава 2. Берри. Pov. Миледи. Проспала я где-то до полудня, точно сказать всё равно не могу. Но, Господи, впервые выспалась за эти полтора с лишним года по-человечески! Попыталась перевернуться на другой бок, но движение отозвалось ноющей болью по всему телу. Кое-как мне удалось сесть, разминая затёкшие руки и ноги после сна в неудобной позе. Потянувшись и зевнув, я с трудом разлепила опухшие веки после долгого сна и огляделась по сторонам. Около зажжённого очага, скармливая нашему коню Марсу добытую где-то капусту, спиной ко мне стояла Жанна. На огне, как я уже успела догадаться по булькающему звуку, что-то закипало в кастрюле. Значит, Жанна встала гораздо раньше меня. Вот только где она взяла продукты? Как мне помнится, у нас только морковь из провизии и оставалась, когда мы прибыли в Берри. Не без усилий поднявшись с пола на ноги, словно они стали ватными, я критически оглядела свою довольно потрёпанную долгими дорогами и временем одежду. Несколько верхних пуговиц на бархатном камзоле оторваны, ткань в некоторых местах протёрлась. Думаю, в скором времени придётся заплатки делать. Пока что сапоги не "просят каши" и штаны в относительно хорошем состоянии. Полгода ещё послужат. Отряхнув приставшую к своей одежде пыль вместе с сеном, я подошла к Жанне, ласково поглаживающей коня по холке, и обняла её. - Мамочка, так ты проснулась? - девчушка прервала своё занятие, потрепав напоследок довольно заржавшего Марса. - Что ж ты молчала? - Жанна, что там, на огне готовится? - полюбопытствовала я. - Суп из курицы и овощей. Даже молоко раздобыла и посуду. - Карие глаза Жанны гордо блестели. - Где ты всё только достала? - удивлялась я, обводя взглядом убогое убранство хижины. Только сейчас заметила некое подобие стола, представляющего собой доску, держащуюся на кирпичах, расставленных по принципу квадрата. От двух чашек, стоящих на так называемом столе, исходил пар. Рядом - две глубокие тарелки и ложки, даже хлеб есть. - В деревне, матушка. Сказала, что мой папа простудился в дороге и у нас провиант кончился. Люди тут не жадные, как видишь. - Солнышко ты моё, - шептала я, обнимая Жанну и касаясь губами её головы с остриженными и покрашенными волосами, - ненаглядная... Почему меня не разбудила, одна всё взяла на себя? - Я подумала, что тебе будет приятен сюрприз. - Жанна подвела меня к импровизированному столу и указала на один из брошенных около него мешков со своей одеждой. - Садись, мамочка, скоро суп готов будет. Я присела на мешок, а Жанна тем временем отошла к очагу. К тому времени, когда я и Жанна, наконец-то, добрались до провинции Берри, от миледи Винтер - бывшей фаворитки покойного герцога Бэкингема и некогда лучшего агента Ришелье - осталось одно название. Став за полтора года собственной тенью, я скатилась до состояния своего призрака. Когда-то богатая и влиятельная знатная дама, ныне преследуемая своим же бывшим покровителем, превратилась в довольно посредственную работницу, чья красота померкла от тяжёлой работы и кочевой жизни. Порой мне становилось даже интересно, какова была бы реакция четвёрки мушкетёров, моего "любимого" деверя и палача из Лилля (случись последнему воскреснуть из мёртвых), встреться им на улице нынешняя миледи Винтер. Палач, не умеющий управлять тем, что у него в штанах, и вымещающий зло от разочарования на девчонке четырнадцати лет, коверкая ей жизнь; чёртов гасконский юнец, пробирающийся обманом в чужие кровати - под чужой личиной; мой ненаглядный деверь (век бы на него не глядела), пытавшийся меня отравить пять лет назад, но Жанна выбила бокал с ядовитым вином из моих рук. Да, вот им повод для ликования выпал - "мерзкая тварь миледи Винтер получила по заслугам". Арамис бы изрёк своим менторским тоном, свойственным ему, нечто подобное этому:"Вы всё ещё сомневаетесь, сударыня, что Господь наш одинаково справедлив к грешным и праведным, каждому воздавая по делам его?" Здоровяк Портос, скорее всего, покачает головой и беззлобно скажет, хохотнув и хлопнув себя по коленям:"Что, теперь верность в наши дни тоже наказывается, если брать во внимание Ваш пример?" И Атос, он же граф де Ла Фер, воспоминания о котором до сих пор отзываются острой и ноющей болью в груди... Как посмотрит он на женщину, когда-то любимую им: с ненавистью, презрением, тёмным торжеством или удостоит лишь жалости, увидев, какой я стала теперь? Уж лучше пусть он меня ненавидит, даже в своём нынешнем положении я бы охотно предпочла его ненависть брезгливой жалости. Как поступил бы мой супруг, узнав, что я жива? Захотел бы он довершить начатое, и отправить меня на тот свет? Нет, в третий раз попытаться меня убить Атос не захочет - одним моим видом удовлетворится, посчитав, что жизнь и так со мной расквиталась. Наверно, Оливье бы много отдал за удовольствие хоть краем глаза взглянуть на миледи Винтер (меня, то есть), вкалывающую, как проклятая, за мизерную плату и комнатушку на чердаке. Проникнуться ко мне состраданием? Для этого надо, чтобы граф де Ла Фер ума лишился или потерял память. Неплохо бы и мне память отшибить - только так будет хотя бы один крохотный шанс, что я и Оливье не поубиваем за всё причинённое зло друг друга... Наверно, я совсем безумна, раз решилась молить о помощи своего мужа, столь страстно и преданно ненавидящего меня. Но мне надо думать о Жанне, моей дочери. Будь мой муж самим Сатаной, я бы и тогда не отказалась от своего намерения искать у него защиты. Продала бы ему даже свою душу, в обмен на кров и безопасность для Жанны, если потребуется... «Но зачем, право, графу де Ла Фер моя душа, если он всё равно не верит в её наличие?» - невольно посетила мимолётная мысль. - Мам! - прорезал тишину хижины требовательный детский возглас, и я ощутила, придя в себя, как Жанна трясёт меня за плечо. - Мама, что с тобой? Мамочка! Я кому суп наливала? - А? Что? Жанна... - не сразу сориентировалась я, будучи бесцеремонно вырванной из объявших меня воспоминаний, счастливых и тех, которые хотелось бы навеки стереть из памяти... - Мама, суп остынет, пока ты в облаках витаешь! - досадовала Жанна, смерив меня строгим взглядом карих глаз. - Ах, я и правда отвлеклась. Просто задумалась, и всё, извини, - пробормотала я, принявшись за суп. Господи, как вкусно! Когда не с чужого стола - особенно. Выросла дочка у меня, что тут ещё скажешь? Красавица, умница, ласковая и добрая, искренняя, хозяйственная, похожая на меня лишь немногими чертами лица. Да уж, моя дочь полная мне противоположность. Наверно, сложись моя жизнь иначе, не исковеркай её некоторые люди, я б тоже была такой. В моём сердце тоже не нашлось бы места коварству, зависти и лжи, злобе и ненависти... Никогда уже моей душе не быть кристально чистой; никогда не избавиться от разъедающих её пороков, подобно ржавчине, разъедающей железо... Когда-то, много лет назад, я была такая, как Жанна сейчас. Но разница между нами всегда будет ощутима. Мать Жанны я, миледи Винтер, готовая костьми лечь, но делающая всё для своего единственного ребёнка и которая никому не даст дочь в обиду. А у меня кто? Надо ли говорить, что вопрос был риторический? «Ничего тебе, девочка, не осталось Кроме жгучего холода и скитаний». Отголоски далеких воспоминаний об утраченном – вот что мне и дочери осталось… «Ты бежишь, примеряя чужие лица, Как волчонок, затравленный злыми псами. Ты хотела быть сильной, большой волчицей, Так учись понемногу владеть клыками». Покончив с супом и молоком, я и Жанна вымыли посуду, и, оседлав Марса, отвезли заимствованную кухонную утварь тому крестьянину, которому сегодня ранним утром нанесла визит моя дочь. Бережно поддерживая в седле Жанну, я неторопливо ехала верхом и морально готовила себя к той минуте, когда предстану перед очами своего супруга, не желающего звать меня своею женой и вообще слышать обо мне. Даже зимний пейзаж, во всей его холодной и суровой красоте, не радовал моего взора. Безразлично мне было, что выпавший минувшей ночью снег накрыл вековые деревья, словно покрывалом. Безразлично было, как красиво искрится снег под лучами негреющего зимнего солнца. Ничто из этих милых глазу и сердцу мелочей меня не радовало и мыслей моих мрачных отнюдь не рассеивало. ********************** У первой встречной пожилой крестьянки, идущей из леса в деревню с вязанкой хвороста, я узнала, что Оливье восстановил свой замок и теперь время от времени приезжает в Берри - как позволяет служба - чтобы больше бывать в своей заново отстроенной обители. Это известие стало для меня неожиданным потрясением. Оливье в Берри, он здесь?.. «Почему бы ему и не быть здесь, если он у себя дома?» - поддел меня внутренний голос. Значит, есть шанс, что я вновь его увижу! Вот только как он встретит меня? Не велит ли пинками гнать из его владений, тогда как я уповаю лишь на его милосердие к уничтоженному и сложившему оружие противнику? С холодным презрением, скрывая негодование, отвергнет или явит пример великодушия, протянув руку помощи, хотя никаких причин делать это у него нет? Не получится ли так, что весь путь я и Жанна проделали зря?.. Этими вопросами я задавалась, мучая саму себя, всю дорогу до замка. С одной стороны, я хотела застать Оливье в его доме. Я предвкушала эту встречу, ждала её с радостным нетерпением, прокручивая в голове различные варианты её благоприятных исходов. А если посмотреть с другой стороны?.. Я боялась того момента, когда я и Оливье столкнёмся лицом к лицу, равно как и желала... «Если страх заползает змеёй под кожу, Будь храбрей, не давай ему ранить больно». Одна часть меня не уставала верить, что Оливье не прогонит жену с её дочерью из своих владений. Другая часть меня панически боялась судьбоносной встречи и молила Бога, только бы Оливье не было дома, только бы его не застать! Хотя бы ещё на один день отсрочить неминуемое... Но уже поздно было отступать, когда я и Жанна, наконец-то, добрались до заветной цели... Поздно уже мне отступать назад теперь, стоя на пороге его замка и стуча в массивные двери, не отпуская руки Жанны, свято веря в то, что это придаст мне сил... The end Pov. Миледи.
Фьора де Селонже: Глава 3. Незванные гости. Pov. Жанна. К некоторому моему сожалению, самого владельца замка мы не застали у него дома. Как нам сказал молодой мужчина не старше средних лет, открывший двери и впустивший нас, благородный дворянин сейчас находится в Париже. Слуге мама представилась мадам Катрин, графиней де Браве из Оверни, кузиной его господина, приехавшей со своей дочерью повидать родственника. Марса же двое других слуг отвели в конюшню. Замок давнего маминого знакомого, некоего графа де Ла Фер, не мог не восхитить меня строгой элегантностью и какой-то даже величественной красотой, лишённой малейшего намёка на помпезность и вычурность - как снаружи, так и внутри. "Интересно, а граф де Ла Фер добрый, как мама рассказывала?" - думала я, держа за руку маму, следуя за немногословным слугой и поднимаясь по лестнице. Если не ошибаюсь, слугу зовут Гримо. - Да, мой кузен Оливье всегда отличался изысканным и утончённым вкусом, - заметила мама, проходя в просторную ванную комнату следом за Гримо, выразив своё мнение о родовом замке графа. Только я прекрасно знала, что граф Оливье де Ла Фер, как зовут хозяина владений, далеко не мамин кузен и уж точно не мой дядя. Маме пришлось представиться Гримо кузиной графа де Ла Фер из Оверни, иначе бы наш визит мог повлечь за собой ненужные расспросы. Но Гримо, к счастью, удовлетворился маминым объяснением, ибо сам был не из любопытных и не словоохотливым. - Мадам, мне помочь Вам нагреть воды? - учтиво спросил Гримо у мамы. - Да, помощь мне действительно не помешает, - ответила мама, чуть улыбнувшись, и эта улыбка волшебным образом преобразила её худое и бледное лицо, зажгла умиротворяющим огоньком её небесно-голубые глаза с тёмными кругами от постоянных недосыпаний. Мама в последнее время нечасто улыбалась, даже крайне редко. Да и не было у неё сил и желания натянуто улыбаться. Искренней и открытой улыбкой она могла улыбаться только мне. ******** Эти полтора с лишним года, что я и мама изъездили едва ли не всю Францию, были очень для нас трудными и судьбы наши висели на волоске. Никакой уверенности в нашем с мамой будущем, представлявшимся мне подёрнутым туманной дымкой, и безопасности. Не было такого, чтобы я и мама прожили на одном месте спокойно хотя бы два месяца. Кардинал Ришелье не жалел средств и усилий, преследуя маму, намереваясь устранить. Хоть мне и десять лет, но я не дурочка. Наверно, это всего лишь останется моей догадкой, но кардинал, перестав нуждаться в услугах моей мамы как агента, решил от неё избавиться любой ценой, объявив в розыск как вероломную изменницу Франции, действующую на стороне Англии. Всё потому, скорее всего, что мама знает нечто очень важное, представляющее собой государственные ценные сведения... Нечто такое, что Ришелье навсегда хочет сохранить в тайне. Тогда становится чуть более понятно, из-за чего перевернулась с ног на голову наша с мамой привычная жизнь, и почему маму столь рьяно разыскивают кардинальские ищейки. Видно, Ришелье твёрдо намерен устранить неудобного ему человека. Увы, эту роль первый министр Франции отвёл моей маме, служившей ему верой и правдой многие годы. Из-за преследований Ришелье маме пришлось столько вынести за эти полтора года. Ей приходилось переезжать со мной из города в город, продать все свои украшения тонкой ювелирной работы, кроме золотого медальона, и свои роскошные платья, в которых она некогда блистала на балах, украшая одним только своим присутствием любой праздник. По милости красного герцога я и мама оказались перед лицом проблемы безденежья и нищеты, из-за чего мама была вынуждена пожертвовать на парик цирюльнику свои прекрасные золотые волосы. А я так любила учиться делать маме красивые причёски... «Ничего, вот отрастут снова у мамочки её волосы, она так просто от меня и моих идей, касательно её причёски, не отделается!» - случалось промелькнуть в моей голове мечтательной мысли. Свои собственные кудри мне и то не было так жаль, как мамины... Но когда кончились последние деньги, вырученные с продажи наших волос и маминых драгоценностей с одеждой, тучи над нами сгустились сильнее. Чтобы выжить и прокормить себя и меня, маме приходилось продавать свой труд служанки в трактирах и харчевнях с гостиницами, где нам доводилось останавливаться, не зная к себе пощады и жалости. Не помню, чтобы у неё выдавалась хоть одна спокойная минута для отдыха. Работала мама (точнее вкалывала), как проклятая, поэтому я, тайком от неё, делала посильную для меня часть маминой работы: готовила еду, мыла посуду и полы, прибирала комнаты постояльцев, бегала по поручениям хозяев, стирала одежду и постельные принадлежности. За труд меня награждали обилием фруктов и сладостей, которыми я делилась с мамой. А то она, сидя на воде и хлебе с сыром, совсем исхудала и на лицо побледнела. Так вот и помогала я маме. Правда, она не знала, что я беру на себя часть её работы. Но когда в один день мама едва не свалилась от смертельной усталости, посреди кухни с недомытым полом, мне надоело помогать исподтишка. Отобрав у мамы ведро и тряпку, я довольно категорично велела ей идти отдыхать; и пригрозив тем, что рассержусь, если вдруг увижу, что она полы скоблит на кухне вместо необходимого для неё сна. Я и не знала раньше до этого дня, что могу быть строгой. Чувство, будто я и мама в тот момент на время поменялись ролями. С самого моего рождения мама заботилась обо мне, любила и оберегала. Всегда была для меня единственным и верным другом. Почему же мне нельзя оберегать маму и точно так же заботиться о ней, как пять лет назад, когда мне довелось выбить бокал с ядовитым вином из её рук? ***** Мне тогда не было и шести лет. Как-то раз я заигралась в прятки с моей няней мисс Джейн Блейк, найдя убежище в платяном шкафу, в кабинете дяди - лорда Джорджа Винтера. Уйти не успела - дядюшка пришёл в кабинет раньше, чем даже я могла бы вылезти из шкафа. Достал бутылку бургундского и два бокала, наполнив их и всыпав в один какой-то порошок. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о назначении того порошка. - Надеюсь, вино придётся этой суке по вкусу, - процедил он тогда сквозь зубы и вышел, вернувшись уже с мамой, и попросив её подождать в кабинете, а сам вновь куда-то удалился. Но когда мама взяла в руки тот бокал с подмешанным в него порошком, в моей голове будто сработал спусковой крючок пистолета. Не помня себя от ужаса, я выскочила из шкафа, толкнув маму столь резко и неожиданно, что она выронила бокал, и он, упав, разбился. Содержимое впитал в себя коврик. Даже сейчас при этих воспоминаниях холод пробирает. Что бы могло случиться, не спрячься я в шкафу тогда, пять лет назад, не так уж и сложно было себе представить. Наученная этим случаем, мама спешно перевезла меня в Париж, вместе с няней, подальше от дяди. Купила в столице Франции особняк, в предместье Сен-Жермен. Там я и жила под присмотром слуг, няни и учителей, нанятых мамой. ********* За эти многие месяцы работы в гостиницах и тавернах с трактирами и харчевнями, между мной и мамой словно разгорелось какое-то негласное соперничество. Мама будто нарочно проявляла утроенное рвение к работе, отнимая эту самую работу у меня. Я, немного уязвлённая её поведением, старалась даже во всём маму превзойти. Но теперь, когда я и мама наконец-то прибыли в Берри, во мне ожила робкая надежда, что все наши беды теперь в прошлом. Влияния этого таинственного графа де Ла Фер достаточно, наверно, чтобы защитить меня и мою маму. Его невыясненная загадочная личность не могла не тревожить мой ум и не волновать воображение. Надеюсь, мы с мамой у него и останемся погостить. В поместье хорошо и красиво, ко мне добр мой новый знакомый Гримо - слуга графа. Наконец-то у меня и мамы есть шанс пожить спокойно на одном месте. Может быть, я смогу поладить с графом де Ла Фер. *********** Помогая маме и Гримо нагревать воду для ванны, я строила в своей голове грандиозные и радужные планы. Многие месяцы скитаний едва ли не по всей Франции позади, я с мамой в безопасности и ничто не сломило нас, мы вместе. Вскоре вода для ванны была нагрета. - Гримо, будьте добры, принесите чистых простыней и две рубашки, - свою просьбу мама сопроводила чуть усталой, но тёплой улыбкой, делающей её лицо не просто красивым - прекрасным. Глядя на маму - такую прекрасную и нежную, добрую и ласковую, женственную и утончённую, изящную, остроумную и в то же время несгибаемую, я невольно завидовала ей и во многом брала с неё пример. Да, я завидовала своей матери белой завистью, где-то в глубине души считая себя лишь её бледной тенью, как бы мама ни называла меня принцессой или красавицей, её ангелом или солнышком... Иногда, взглянув на себя в зеркало, на меня находило смутное желание его разбить на множество осколков. В нём отражалась худая и нескладная девчонка маленького роста, никак не выглядевшая на свои десять с половиной лет - максимум мне на вид можно было дать девять лет, но с большой натяжкой. Лицо овальной формы, прямой тонкий нос, большие карие глаза. Не люблю свой цвет глаз - было бы гораздо лучше, будь они голубыми. От мамы только природный светло-золотой цвет волос мною унаследован и пушистые тёмные ресницы с чуть надломленными бровями. Ну и форма губ мамина... В остальном я на неё мало, чем похожа, что меня с раннего детства огорчало. Но, если я и не походила сильно на маму, как бы того хотела, внешне... То хоть научусь быть столь же волевой и твёрдой, как она. Невзирая на все трудности и беды, постигшие маму, она не сдалась и не опустила рук, проявляя свою непокорность обстоятельствам, так ещё на ней была забота обо мне. Мама не жалела себя и боролась изо всех сил, чем подала мне пример. Зато теперь я точно для себя уяснила, что хочу стать несгибаемой и решительной, хочу быть достойной дочерью своей матери. - Да, мадам, как будет угодно. - Поклонившись, Гримо вышел из ванной комнаты. Отсутствие его продлилось не так уж и долго, но вернулся со всем, что было нужно маме - с простынями и двумя рубашками. - Правда, мадам, они мужские, - пояснил Гримо, отдавая всё принесённое маме. - Господин живёт в замке один, женщин сторонится... - Ничего страшного, - обронила мама бодро, махнув рукой, - мне не привыкать. Мой дорогой кузен прекрасно осведомлён, что я отдаю гораздо большее предпочтение мужской одежде, и Оливье мои странности перестали смущать ещё очень давно, потому что я практически росла на его глазах. «Ох, мамочка, - вдруг подумала я с тревогой, ощутив, как запылали мои щёки, - Господи, я бы побоялась врать о таких вещах, будь на твоём месте, да и по моему выражению лица легко прочитать ложь. Не понимаю, как же ты не боишься? Только бы Гримо не заподозрил в нас самозванок и не велел выгнать из земель... Вот уж тогда я точно не буду знать, что нам делать и куда идти, кто бы временно укрыл нас от ищеек кардинала...» - О, если благородная дама довольна, но мой хозяин и Ваш кузен по совместительству... - ... в курсе моего приезда к нему, тем более что я с моей дочерью приехала по приглашению Оливье, - ответила мама, верно угадав вопрос Гримо. - Я и Жанна проделали долгий и трудный путь, и... - Конечно, мадам, я Вас оставлю. - Выйдя за порог ванной комнаты, Гримо плотно прикрыл дверь. Поснимав с себя всю одежду и сложив её на скамье, я залезла в большую ванну из белого мрамора, погрузившись в воду по самые плечи, блаженствуя от ощущения тепла и расслабленности во всём теле. Смочив мои волосы, мама принялась тщательно их мылить, смывая всю пыль и споласкивая. Всё же в коротких волосах есть свой плюс - не нужно долго мучиться с ними. Приняв ванну с дороги, - в чём мне помогла мама, - отмывшись от дорожной пыли с ног до головы и надев одну из принесённых чистых рубашек, висевшую на мне балахоном, я вышла из ванной комнаты, намереваясь исследовать замок. Никогда бы не подумала, что одинокие прогулки по коридорам могут быть настолько приятным времяпровождением. Везде стоят скульптуры в духе античности и оправленные в золотые рамы картины висят на стенах. Немного досадно, что я не могу выразить своего восхищения скульпторам и художникам. Большие окна, не задёрнутые тяжёлыми занавесками, пропускают много света. Какой-то элегантной и не кричащей красотой меня поразило внутреннее убранство замка. Внезапно, когда я бродила по коридору второго этажа, мой взгляд привлекла дверь бледно-голубого цвета с серебристой ручкой. Эх, я буду не я, если не суну сюда свой любопытный носик! Повернув ручку и потянув на себя, я обнаружила, что дверь не заперта, и поэтому я переступила порог, принявшись с интересом осматривать обстановку. На деревянном полу постелен дорогой персидский ковёр, возле большого окна стоит письменный стол и стул; картина в позолоченной раме, изображающая штормящее море. Большой платяной шкаф для одежды и второй шкаф рядом, но предназначенный для многочисленных книг. «Так, значит, граф де Ла Фер любит читать, что позволяет думать о нём, как очень эрудированном и разностороннем человеке, к тому же интересном собеседнике, - выстраивала я в голове некое подобие цепочки рассуждений о знакомом моей мамы, кузиной которого она представилась Гримо. - В комнате каждая вещь на своих местах и не пыльно, из чего следует, что граф де Ла Фер человек педантичный и любит во всём порядок, что подразумевает собой высокий уровень самодисциплины...» Большая кровать, аккуратно застеленная синим покрывалом и не задёрнутая балдахином, по обе стороны от которой стоят две тумбочки - с подсвечниками на каждой, и большой камин - напротив кровати, у противоположной стены. - Так, посмотрю, что тут можно почитать, - проговорила я, стоя у книжного шкафа, и внимательным взором оглядывая книги, стоявшие на полках. - "Диалоги" Платона, Диоген, Гомер, Тацит, Катулл, - водила я пальцем по ровному ряду книг. - Думаю, граф де Ла Фер не будет недоволен, если я что-нибудь из этих книг почитаю и потом поставлю на место, - говорила я скорее себе вполголоса, приметив том Шекспира и доставая его с полки. Удобно устроившись на кровати с книгой, я полностью ушла с головой в чтение. Читала вслух. Мама не раз говорила, что мне надо работать над дикцией. Совмещу приятное с полезным. Как раз у Шекспира мне больше всего "Ромео и Джульетта" нравится. То, что книга не переведена на французский язык, меня не очень-то и смутило. Уроки иностранных языков для меня даром не прошли. Спустя не столь уж и долгое время меня здесь нашёл Гримо, видимо, услышав из-за двери комнаты своего господина мой голос. Даже тарелку куриных котлет и стакан горячего молока с мёдом мне принёс и свежеиспечённые пирожки с ягодным вареньем, согласившись послушать сцену, где леди Капулетти и кормилица говорили с Джульеттой о планах на её будущее. Раз Гримо здесь, почему бы ему и не побыть слушателем? Старалась читать так, чтобы не глотать звуки и с выражением, делая логические ударения и меняя голос, в зависимости от того, чью реплику я читала. - Мадемуазель Жанна, читали вы по ролям очень хорошо, хоть я и не столь компетентный человек, чтобы об этом судить, да и английского не знаю, - похвалил меня слуга графа, - но могу я теперь унести пустую тарелку и стакан? - О, конечно. Спасибо, котлеты, пирожки и молоко были очень вкусные, - поблагодарила я Гримо. - Одна маленькая просьба... - Какая же, мадемуазель Жанна? - Если увидите мою маму, передайте ей, пожалуйста, чтобы она сюда ко мне пришла. - Обязательно сделаю это для вас. Гримо, забрав поднос с тарелкой и стаканом, вышел из комнаты и закрыл дверь, а я и дальше продолжила читать вслух "Ромео и Джульетту". Помимо тех книг в шкафу графа де Ла Фер, на которые я обратила внимание в первую очередь, было много и других книг: о географии и медицине, алхимии, астрономии и физике, философии, истории, кораблестроении и путевые дневниковые записки первооткрывателей, об искусстве и на военную тематику, собрания сочинений многих когда-либо живших поэтов. Античная литература и литература Средних веков составляли лишь малую часть богатой библиотеки хозяина владений. Что-то подсказывало мне, что книг у графа де Ла Фер гораздо больше и где-то в замке есть богатая семейная библиотека, которую мне ещё предстоит найти. Надеюсь, граф де Ла Фер разрешит позаимствовать приглянувшиеся мне книги. А пока, в ожидании мамы, я коротала время за чтением Шекспира и заучивала наизусть монологи, тренируя память. The end Pov. Жанна.
Фьора де Селонже: Глава 4. Граф де Ла Фер у себя дома. Pov. Атос. Отпуск на добрых три недели - прекрасная вещь. Есть много времени на то, чтобы побыть наедине с самим собой, со своими мыслями, когда компанию тебе составляют лишь книги, дарящие временное забытье. Целых три недели наедине с самим собой, не считая Гримо и прочих слуг, следящих за порядком в замке. Как же давно я не бывал в своей библиотеке, собранной когда-то моими предками и заново восстановленной, как и мой фамильный замок… Выпавшей возможности заново отстроить после пожара, случившегося много лет назад и устроенного мною же, замок Ла Фер я обязан милости Его Величества Людовика XIII, пожелавшего наградить меня за преданную службу, как и моих друзей, тоже не обделённых милостью монарха. Всё же у короля есть шансы войти в историю как Луи Справедливый... Трёхнедельный отпуск. Хоть ненадолго можно сбежать от опутавшей меня паутины тусклой, унылой и затягивающей, подобно болоту, действительности. Вернуться, пусть и мысленно, в те времена, когда жизнь казалось мне великолепной, а настоящее счастье не выглядело мифом. Вернуться хоть ненадолго домой, в родные места, когда-то покинутые. Вновь окунуться в воспоминания счастливого прошлого, когда я ещё звался виконтом Оливье де Ла Фер и не знал этой ведьмы Анны де Бэйль, она же миледи Винтер или Шарлотта Баксон/баронесса Шеффилд, леди Кларик, графиня де Ла Фер - в своём первом замужестве со мной. Столько имён и титулов, как она сама не запуталась, ещё живя на этом свете? Больше года прошло с того дня, когда Анна была обезглавлена в городке Армантьер, на реке Лис. - Бесславная жизнь достойна только бесславного финала, - как-то раз произнёс д'Артаньян за ужином в "Красной голубятне", спустя месяц после взятия Ла-Рошели. Обезглавленное тело Анны, наверно, давно покоится на дне грязного и мутного озера... Смерть от руки палача - тот самый бесславный конец, который она заслужила и сама навлекла на себя. Миледи заслужила эту кончину... Заслужила... Вот только почему в последнее время я не могу выкинуть её из головы? Что-то угнетает меня при мысли о ней, как будто мраморная могильная плита постепенно опускается на сердце и давит своей гнетущей тяжестью. Почему мне никак не отделаться от этого ощущения? Ведь мы поступили правильно, миледи Винтер - преступница и падшая женщина, рано или поздно она должна была быть казнена. Вот только понимание этого ничего не меняет - это чувство, которому название я дать пока не могу, продолжает тяготить меня и отравлять существование. С того самого дня, когда была казнена моя жена, даже еда и вино потеряли для меня свой вкус, и всё многообразие красок этого мира померкло. Мне казалось, что меч палача избавит меня навсегда от этой женщины, но жестоко ошибался, ведь не так-то просто позабыть и вырвать из сердца ту, кто была тебе женой, кого ты любил… И кого ты сам же уничтожил, чтобы это напоминание о твоей небезупречности больше не отравляло взора. Позорное пятно с родового герба оказалось проще вырезать навсегда, чем смыть. Художник без сожалений бросает в пылающую печь свою откровенно бездарную картину. Увидев своё уродство в зеркале, это самое зеркало стремишься разбить вдребезги на множество мелких осколков, истолочь всё в порошок. Вернувший себе свой титул граф Оливье де Ла Фер, называемый также благородным Атосом, и дважды убивший свою жену, хоть и свершалось это убийство не моими руками… Воплощение чести, благородства и порядочности в глазах многих… Не потому ли убил я миледи, что она была истинным моим зеркалом: совершенно не тем, в которое я смотрюсь по утрам? Моим настоящим зеркалом, отражающим порождение моего поступка на той июльской охоте... Всю дорогу до моих владений сомнительная мысль терзала меня, не оставляя в покое ни на минуту, словно преследуя... А вдруг она такой стала из-за меня? Ведь тогда, много лет назад я повесил её, ни в чем не разобравшись... Нет, что за мысли?! Я своими глазами видел метку воровки на её плече! Раз заклеймена, значит, преступница! "А вдруг её клеймили без суда? - раздался в моих мыслях голос совести. - Так, как поступил ты, повесив ее?". Но я верю в справедливость французского правосудия... "Справедливость? Не смеши. Нынче всё продается и покупается, а уже тем более это успевшее извратиться правосудие, от которого одно название и осталось! Ты повесил её, ни в чём не разобравшись, а потом ещё и казнил её за то зло, что она совершила из-за тебя! - ответила мне совесть. - Кто после этого преступник?!" Чёрт подери, да как эта совесть может утверждать, что Анна озлобилась из-за меня, если неизвестно, что творилось в её душе до того, как я повесил её?! Возможно, что она лишь прикидывалась невинным ангелом, а у самой душа чернее грязи под ногами бродяг! "Чернее грязи? - отозвался мой малоприятный невидимый собеседник. - А ты вспомни, как светились счастьем её глаза... Если её и клеймили справедливо, то я уверена: она хотела исправиться...". Голос совести затих, а я замер, обескураженный внезапным осознанием произошедшего. Выходит, что я совсем не жертва... А палач! Анна, моя милая Анна умерла из-за меня! А ведь я так её любил!.. И люблю до сих пор. Внезапно я понял это, от чего мне стало хуже в разы. Я предал ее, совершил чудовищный поступок! Как я мог!? Предал свою любовь... И ведь ничего уже исправить нельзя... "Анна, родная, прости! Господи, я бы всё отдал, только бы повернуть вспять неумолимое время, и вернуться в прошлое, чтобы никогда не совершать того жестокого и несправедливого поступка, погубившего Анну де Бэйль и породившего миледи Винтер..." - так я думал всю дорогу до своего замка, не глядя по сторонам и оставаясь абсолютно равнодушным к великолепию зимнего пейзажа. Не радовал он больше моего взора, как когда-то, в детстве и юности. Жизнь потеряла всю остроту и красоту для меня в день той злосчастной июльской охоты много лет назад, со дня казни Анны эта жизнь стала для меня омерзительной. Облегчения от бремени, которое я надеялся наконец-то обрести после смерти миледи, не наступило. Только теперь в груди словно образовалась зияющая выжженная дыра, не перестающая кровоточить и по сей день. «Снова брошен в окна лунный свет, Дом мой сонный серебром одет. Лунной кисти не достичь глубин. Эту бездну знаю я один. Все, все как вчера, Но без тебя... Ревность, жалость, словно заодно. Птицей скорби падаю на дно... Все, все как вчера, Все, все как вчера, Все, все как вчера, Но без тебя...» Напрасно я думал, что свершив возмездие в отношении своей преступной жены, смогу отделаться от неё. Мёртвой эта женщина была даже в тысячу раз страшнее, чем когда она дышала одним со мной воздухом и поднимала глаза к голубому небу над нашими головами, щурилась от слишком яркого солнца... Теперь, когда Анна кормит собою рыб в реке, над ней больше не имеют никакой власти старость, болезни, нищета и смерть. Ничего из этого теперь ей не страшно. Даже мёртвой она мстит мне, врезавшись навечно в память такой, какой я видел Анну в последнюю ночь её жизни: молодой и прекрасной женщиной, чьи светло-золотые волосы в беспорядке ниспадают ниже талии, и голубые глаза взирают с дерзостью и отчаянной мольбой; женщиной, опасной в своей притягательности, но это не очень-то ей помогло, когда палач буквально тащил её со связанными руками вглубь леса. И никак мне от её образа, терзающего меня, не избавиться. Я видел её черты в лице каждой встречной женщины и девушки. Особенно в блондинках. Анна никогда меня не оставляла в покое, преследуя как призрак или моя тень, став моим наваждением. Она стала самым верным плодом моего воспалённого сознания, часто являясь в кошмарных снах или после шестого бокала бургундского, дающего хотя бы временное забвение. Моё нынешнее существование полноценной жизнью никак нельзя было назвать. Я не чувствовал себя человеком. Скорее куклой, которой управляет некто невидимый, дёргая за нити. Словно этот незримый кукловод получал какое-то злое удовольствие, наблюдая за мной оттуда, куда я стремился попасть как можно раньше. Пьяная драка в трактире, дуэль с гвардейцами его Высокопреосвященства - не всё ли равно, как уходить из жизни, если смерть избавит меня от вечного ощутимого и незримого присутствия моей жены? Я слепо надеялся и верил, что смерть освободит меня от власти этой женщины, но и облачённый в тёмный балахон жнец оставался глух к моим мольбам. «Эй, знаешь ли ты, отчего опьяняет твое вино? Почему разлилась тоска? А на сердце камень? Всей этой красоты твоего необъятного мира снов Не понять никому пока. Не сказать словами. Но кто опознает тебя, когда за окном светло? Ведь ты выходишь на охоту ровно в два часа ночи. Ты ласкаешь наши души в порыве страстей. Ты меняешь сновидения так, между прочим. И того, что ты даришь, теперь не хватает ей». Помню, на следующую ночь после казни Анны я так надрался в первом же попавшемся трактире, что пьяный сапожник в сравнении со мной, выглядел бы образцом трезвости. Бурная пьянка принесла мне лишь временное облегчение, напомнив о себе мучительным похмельем наутро. В пьяном состоянии я меньше ощущал сжирающую меня изнутри пустоту и презрение к жизни. На пьяную голову мне являлась Анна… Из таверны мои друзья вынесли меня на заре бесчувственного и плачущего, как дитя. В пьяном бреду я шептал имя своей жены, но столь бессвязно, что это походило скорее на невнятное бормотание. Возможно, не повесь я её тогда, десять с половиной лет назад, и постарайся её понять, выслушать, поддержать… Наверно, не было бы всего этого? У меня была б семья, и даже дети, была бы Анна… Мы бы смогли быть счастливы вдвоём, конечно, пришлось бы преодолевать многое: пропасть лжи, непонимания и недоверия, гордыни… Вместе, но мы бы справились… Справились бы, но я своими руками убил то, что могло быть, повесив на дереве свою жену, и подготовив её гибель в Армантьере. «Вот в небе звезда, как всегда, предвещает твое тепло. Пенье птиц в лунном серебре. Тихий шепот ветра. Свод из травы и льда никогда не бывает покрыт золой. Города словно в янтаре. Грезы льются щедро. Но кто будет рядом с тобой, когда за окном светло? Ведь ты выходишь на охоту ровно в два часа ночи. Ты ласкаешь наши души в порыве страстей. Ты меняешь сновидения так, между прочим. И того, что ты даришь, теперь не хватает ей». Многое могло сложиться по-иному, не пожертвуй я тогда Анной, выбирая между любовью и честью. Не пришлось бы бросать родовое имение, отказываться от титула и уходить в мушкетёры проливать свою кровь, топить в вине свой единственный и ничем не смываемый грех… Жестокость - сила разрушающая, неспособная породить ничего более, кроме себе подобного. Тьма не рождает света, добро не родится из зла. Ненависть не в силах уничтожить ненависть, насилие умножает насилие, как и грубость не исчерпывается грубостью большей. Запятнанная кровью жены родовая честь не обнимет нежно за плечи, подойдя сзади. Не прильнёт с трогательной безотчётной доверчивостью, не прикоснётся к моим губам своими, не согреет в холода и одинокими ночами. Наличие на её плече лилии можно было умело скрывать. Встреть Анна живое участие и понимание тогда, возможно, не родилась бы и миледи, на её руках не было бы чужой крови. Анна лишь старалась соответствовать моим ожиданиям. Я обвинил её в воровстве, даже не став разбираться – лишь увидев эту чёртову лилию? Она этому научилась, если вспомнить об украденных ею на балу подвесках королевы у Бэкингема. Её считали убийцей? Она сделала всё, чтобы хоть не зря считали. То дурное, что в ней стремились разглядеть, она сама взрастила и взлелеяла в себе. Харчевня «Красная голубятня», где я отобрал у неё угрозами охранную грамоту, выданную кардиналом. У меня был тогда шанс поговорить с ней, постараться найти общий язык и прийти к пониманию, протянуть руку. Предложить и оказать ей помощь, если она её не отвергнет, расставить все точки над «i». Расспросить её о том, как же Анна получила эту лилию, и выслушать, что надо было сделать в день той злополучной охоты. Но я не сделал этого. Вместо поддержки – дуло к виску. Забрать бумагу – и окончен разговор. Осуждать, выбросить на свалку и выказать своё презрение всегда проще, чем помочь. Таково большинство из нас, живущих в этом мире, увы, не исключая меня. Падающего подтолкни, лежачего без сил добей окончательно. Миледи стала моим вечным порочным укором, моей мукой и проклятием, моей болью и живым плевком в лицо. Мой камень, отягощающий душу, и грех, не смываемый даже кровью. «Взгляните на меня, Оливье, блистательный граф де Ла Фер, благородный Атос! Смотрите на меня, не отворачивайтесь и не прячьте взгляда, смотрите! Я ненавистна Вам, внушаю жгучее отвращение, презрение и брезгливость? Вызываю в Вас страстное желание меня придушить, как давным-давно вызывала в Вас то же непреодолимое желание мною обладать? Взгляните в мои холодные голубые глаза, в которых отныне вечный лёд, и лишь слёзы в них не замерзают, как замёрзли навечно сердце и душа. Взгляните на мои руки, мой супруг, чьей белизной и нежностью Вы так восхищались в своё время. Возьмите мою ладонь в свою, только посмотрите на мои тонкие длинные пальцы, которые когда-то сжимали Ваши плечи в порывах страстного исступления долгими ночами… Смотрите на мои руки внимательнее, граф. Видите, они по локоть в крови тех, кто стоял на моём пути? Можете ли Вы представить, что эти руки когда-то сжимали батистовые платки, а не рукоять кинжала? Имейте смелость взглянуть мне в лицо, предатель: не старайтесь отыскать в знакомых ранее чертах что-то родное и близкое, ибо найдёте лишь следы многочисленных пороков, отметивших своей печатью мой некогда светлый и дивный лик. Очертите пальцем мои губы, тронутые порочной и сладострастной улыбкой, обнажающей зубы, которые мне так и хочется вонзить Вам в шею… Я внушаю Вам ужас и отвращение, граф де Ла Фер, господин Убийца и Палач? Для Вас я лишь демон, посланный в этот мир? Распутница, лгунья, убийца и вероломная дрянь, плутовка и мошенница, законченная интриганка, шпионка и ведьма, заслуживающая лишь костра или пеньковой верёвки? Смотрите на меня, мой супруг, поклявшийся у алтаря никогда не бросать и защищать, быть со мной в горе и в радости, в здравии и в болезни, пока смерть не разлучит… Давайте, уничтожьте меня, сотрите с лица земли, бейте, рубите, вешайте, сжигайте! Избавьтесь навсегда от столь ненавистного Вам творения Ваших рук!» Весь облик миледи говорил об этом красноречивее любых слов, она сама была мне обвинением в свершённой десять с половиной лет назад несправедливости и жестокости. Всё в ней кричало об этом, и она не стеснялась демонстрировать это с каким-то изощрённым и подчёркнутым бесстыдством. Я вновь отринул её от себя только за то, что она была моим живым зеркалом, отражающим в своей глади последствия моего преступления. Анна была зеркалом, которое у меня тянулись руки разбить, выбросить, уничтожить. «Ты знаешь ответ на вопрос, на незаданный вслух сейчас. В ее снах ты расскажешь ей. Долгими ночами. Жди хоть полсотни лет. Парадокс. Но она не откроет глаз, Не найдет, как помочь тебе, не пойдет за снами. Так кто же разбудит тебя, когда за окном светло? И ты выходишь на охоту ровно в два часа ночи. Ты ласкаешь наши души в порыве страстей. Ты меняешь сновидения так, между прочим. Но того, что ты даришь, надолго не хватит ей. Но кто опознает тебя? Но кто будет рядом с тобой? Так кто же разбудит тебя, Когда за окном светло?» Озлобленная, мстительная и лживая, способная поступиться чем угодно ради достижения своих самых низких целей и вероломная, расчётливая интриганка с холодными сердцем и умом, насквозь пропитанная ядом, ненавидящая и ненавидимая… Растоптанная, униженная, смешанная с грязью и потерявшая веру, не встретившая отклика и понимания ни в ком, отверженная, изломанная и оскорблённая в своих лучших чувствах, и преданая тем, кто обещал никогда не предавать… Когда-то я ненавидел её, но время сгладило острые углы, и с его течением в моём понимании сложился совершенно другой образ покойной супруги. Постоянству, с которым Анна являлась мне в кошмарных сновидениях, можно было только позавидовать. Каждый раз, закрывая глаза и проваливаясь в сон, я видел одно и то же. Я видел Анну с кровавым следом от верёвки на шее и остекленевшими голубыми глазами, когда-то ясными и с горящим в них огнём… Видел во сне, как Анна, подойдя ко мне сзади, обнимает меня за плечи своими похудевшими руками, сквозь тонкую пепельно-бледную кожу видны голубые прожилки вен. Её руки всё плотнее сжимаются кольцом, а с них стекает ручьями кровь тех несчастных безумцев, кто осмелился стоять на её пути… Крепко в своём сне я сжимал своими руками ледяные руки убиенной супруги, тщетно растирая их, желая согреть. Но вскрик ужаса застывал в горле холодным комом, когда ручьи крови стекали с моих собственных рук. Кровь Анны, пролитая палачом в Армантьере… А потом я просыпался, резко вскрикивая и подскакивая на кровати. Долго потом ещё приходил в себя и смотрел на свои руки, на которых мне чудилась кровь моей жены. «Слепая ночь легла у ног И не пускает на порог Брожу по дому как во сне Но мне покоя нет нигде Тупая боль пробьет висок И пальцы лягут на курок А в зеркалах качнется призрак Призрак любви Возьми мое сердце Возьми мою душу Я так одинок в этот час Что хочу умереть Мне некуда деться Свой мир я разрушил По мне плачет только свеча На холодной заре». Довершало мучения то, что ищейки Ришелье – по его приказу – как подверженные массовому помешательству, больше полутора лет разыскивали леди Винтер по всей Франции, обещая за её поимку или голову тридцать серебряных пистолей. Точно все дружно с ума сошли, а я думал, только оспой от одного к другому заразиться можно… Раз их желание найти миледи так велико, пусть ищут её на дне реки Лис, где покоится, должно быть, полуистлевшее тело этой женщины, если его останки ещё не вымыло течениями. Правда, в это время года речная вода очень холодная, да и лёд её мог сковать. Что ж, лом и топоры им в руки, в таком случае. Даже если бы Анна спаслась каким-то чудом или происками самого Дьявола, обещание за её поимку или за её голову награды, тридцать серебряных пистолей, вызывает самые омерзительные ассоциации в памяти. Почему бы им просто не оставить Анну в покое, сколько можно мешать ей мирно лежать на дне реки? Сколько можно перемывать её потемневшие и сгнившие от времени кости? Мешала им Анна, лёжа на дне своей водной могилы, где обрела последнее пристанище?.. Порой я всё хуже понимал образ мышления сильных мира сего… ***************************** Проезжая верхом по своим владениям, я не спешил добраться до замка, поскольку ничего нового мне эти три недели дома не обещали. Лишь редкое общество слуг, включая Гримо, да книги в библиотеке и бургундское в погребе. Конные и пешие прогулки по Берри, успевшие стать постылыми. Одни и те же стены с потолками над головой и полом под ногами. Одни и те же пейзажи, когда-то любимые мною в детстве и юности. А ведь могло быть всё по-другому, не будь я так скор на вынесение приговоров. Не повесь я тогда свою погибшую более полутора лет назад жену, возможно, жизнь моя могла быть иной? Совершенно не тем жалким подобием, которое я влачу день за днём, ища смерти в дуэлях с кардиналистами и пьяных трактирных драках. Но то доброе и светлое, что могло быть у меня, я сам же и уничтожил… Вздёрнул на суку первого попавшегося дерева… The end Pov. Атос.
Фьора де Селонже: Глава 5. Перед лицом грядущего. Pov. Миледи. В то, что долгие месяцы бегства для меня и моего ребёнка остались позади, верилось с трудом. Я никак не могла привыкнуть к тому, что наконец-то есть возможность позволить себе отдохнуть и на время отрешиться от всех своих забот. Хоть ненадолго окунуться в привычное подобие нормальной жизни: без работы на постоялых дворах до изнеможения, без скитаний по всей Франции и полуголодного существования, когда никто не преследует и не обещает тридцать пистолей серебром – за мою поимку или мою голову. Наконец-то я и моя дочь оказались в человеческих условиях, а не мёрзнем в неотапливаемой комнатушке на чердаке – за неимением дров – дрожа от холода и кутаясь в одеяло, крепко прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. ****** Конечно, я бы могла оставить Жанну в приюте или в монастыре, но я мать! Мать, а Жанна – мой ребёнок, причём единственный, часть меня самой, и самый дорогой для меня человек! Пусть я убийца, распутница, предательница и лгунья, интриганка до мозга костей, отравительница и прочие не характеризующие меня с лучшей стороны именования, но я не кукушка! Прекрасно зная о том, какие порядки царят в монастырях и приютах, я никогда не стану обрекать своего ребёнка на ту жизнь, знакомую мне самой не понаслышке. Чёрт со мной, моя собственная жизнь уже и без того искалечена и разорвана в клочья, но моя дочь не пройдёт мой путь – костьми лягу, но всё сделаю, чтобы уберечь её от этого. Она не пойдёт по моей дороге: как мать, я этого не допущу, только повторения ею моей судьбы мне не хватало! Да, мой путь последние восемь лет был усеян трупами, по которым я научилась упорно идти к своей цели, проливая кровь даже тех, кто ни в чём не был предо мной виноват – но стоял на пути у Ришелье. Признаю, я вероломна и порочна, во мне мало чего осталось искреннего и светлого, за что меня можно любить. Мало чего во мне осталось чистого и не запятнанного. Быть может, я не достойна того, чтобы меня любили, не достойна счастья?.. Но справедливо ли, когда кто-то один рождён для радостной и безоблачной жизни, а кто-то другой лишь для скорби и страданий? Не отрицаю, я убийца и предательница, но вот кем я никогда не была и не стану – так это чёрствой и бессердечной матерью, равнодушной к судьбе своего ребёнка, в глазах которого я всегда буду казаться лучше, чем есть на самом деле! По отношению к моей девочке это было бы предательством – бросить её одну, среди чужих людей и в чуждом ей месте; лишив её материнской любви и ласки, заботы, тепла… в которых Жанна ещё так сильно нуждается, ведь она совсем дитя, невиновное в прежних дурных деяниях её матери! Может я и предавала тех, кому втиралась в доверие и потом обрекала на гибель, но ни за какие коврижки я не предам своего ребёнка – доброе, искреннее и чистое создание, которое любит меня уже потому, что я дала ему жизнь, и которое во всём лучше меня. Предать Жанну и отречься от неё для меня значило предать и отречься от самой себя. Да уж лучше подвергнуться всевозможным пыткам! За эти долгие месяцы странствий она многое вынесла на своих детских хрупких плечиках, не для десятилетнего ребёнка такая тяжесть, но Жанна явила собой пример небывалой стойкости и несгибаемости, которой бы позавидовал взрослый человек. Я не сетовала при ребёнке на то, как тяжело мне приходится, но моя дочь своим примером заставляла меня взять себя в руки и не сдаваться, мысли о её благе давали мне силы продолжать эту нелёгкую борьбу за наше выживание. Порой меня одолевало чувство, что я устала бороться с судьбой и принимать от неё одни удары. Устала пытаться и дальше, после несчётных падений, подняться выше и получать за это в наказание удары куда более жестокие, до крови и переломов. Иногда мне хотелось просто лечь спать и больше никогда не просыпаться. На меня находило смутное желание умереть во сне. Но стоило мне подумать о моей дочери, которая мужественно делила тяготы и невзгоды со мной, я гневно отметала мысли, навеянные унынием – справедливо причисленным к одним из самых смертных грехов. Раз моя дочь не сдаётся и не опускает рук, у меня тем более нет на это никакого права. Я не имею права умирать, вот устрою лучшим образом судьбу моего ребёнка – другое дело, а пока ни в коем случае нельзя. Нельзя сдаваться, когда в тебя верят самые родные люди. ******* В тот день – до того, как я стала наёмной работницей за еду и комнатку на чердаке, - когда растаяли безвозвратно деньги, вырученные за мою одежду и наши с дочерью волосы, я была в таком глубоком отчаянии, что крамольная мысль – продавать своё тело любому, кто хорошо заплатит – сама собой закралась в мою голову. Но потом я взяла себя в руки, встретившись своим потухшим взглядом с ясным взглядом карих глаз Жанны, с безграничной доверчивостью и нежностью взирающей на меня, как на святую с церковных фресок, на которую я была совсем не похожа. Как бы я смотрела в глаза своему ребёнку, опорочь все его представления обо мне, если бы запятнала в глазах Жанны образ её матери – всегда безгрешной для любящего сердца девочки? Она бы меня простила, но простила бы я сама себя, если бы ей пришлось увидеть меня среди всей этой грязи и разврата? Смогла бы я выдержать её взгляд с застывшей немой болью и болезненной нежностью с состраданием, без тени упрёка, но угнетённый и виноватый? Знаю, опустись я до ремесла дам полусвета, Жанна не отвернулась бы от меня с презрительным негодованием и брезгливостью. Вот только горечь понимания того, что её мать ради куска хлеба для нас обеих пустилась во все тяжкие, отравит ей душу и сердце, а я не хотела заставлять страдать своего ребёнка. Для своих десяти лет она уже очень много понимает, даже слишком много… Жанна - единственный человек, которого мне страшно разочаровать и подвести, причинить боль. У меня ещё оставались гордость и чувство собственного женского достоинства. Это и удержало меня от падения в пропасть, из которой бы мне потом было очень непросто выбраться. И без этого в моей жизни грязи и мерзости предостаточно. Ну, уж нет, этого от меня никто не дождётся! Не собираюсь я становиться подстилкой, уж лучше прислугой в трактире – в сравнении с занятием проституцией, быть поломойкой и кухаркой не так унизительно, а из двух зол обычно выбирают меньшее. Я – миледи Винтер, из тех женщин, которые не сдаются и не рыдают из-за сломанных ногтей, проданных волос, утраченного богатства, померкнувшей красоты и огрубевших от тяжёлой работы рук. Уж тем более такие женщины как я слишком самолюбивы и горды, чтобы торговать своим телом на каждом углу и обслуживать любого, кто пожелает купить услуги публичной девки на одну ночь. «Любое препятствие преодолевается настойчивостью». – Слова Леонардо да Винчи, часто приходившие мне на ум в минуты слабости и отчаяния, и которых я, стиснув зубы, придерживалась. Несмотря на закалившие и всё равно не ожесточившие её трудности, моя дочь по-прежнему оставалась той Жанной, которой я нужна. Такая нежная, доверчивая, и потому уязвимая, что внушало мне страх за мою дочь, не имеющую той «брони», которой обросла в своё время я сама… Боже, если ты всё же внимаешь молитвам даже таких закосневших грешниц, как я, убереги мою дочь от горечи и боли разочарований, пусть хоть она не будет избита жизнью подобно мне! Не ради меня, Господи, ради неё, а на меня можешь дальше плевать с небесных высот, привыкла уже с десятилетнего возраста… Молю, позволь мне только дожить до того дня, когда Жанна вырастет и у неё появится своя семья… Тогда мне даже умирать будет не страшно, зная, что моя дочь счастлива – это послужит мне лучшим утешением, когда Ты призовёшь меня к себе и заставишь держать ответ за все мои преступления, обрекая на вечное пребывание в Девятом кругу Ада. Я ведь не прошу о многом – только дать возможность вырастить мою дочь счастливым ребёнком, ибо самый лучший способ воспитать детей хорошими – просто сделать их детство счастливым и радостным. Дать Жанне всё то, чего сама была лишена в её возрасте, оберегать её сердце от невзгод, но не потакать бездумно её желаниям. Выстраивать с ней отношения не по принципу «Владелец-вещь», а быть ей матерью и другом. Жанна росла очень тихим и робким ребёнком, сильно стеснялась, и ей было трудно сходиться с другими детьми. Она не чувствовала себя уверенно в компании своих сверстников, предпочитая им общество её няни Джейн Блейк и самой меня. Я многие годы была Жанне верным и единственным другом, не только её матерью. Меня она делала поверенной всего того, что тревожило пытливый ум девочки, недетский для ребёнка её возраста. У меня искала она утешения и поддержки, когда ей было грустно. У неё в целом мире нет никого, кроме меня, а у меня – никого, кроме неё… Я точно не знала, от моего английского супруга лорда Винтера или от графа де Ла Фер Жанна рождена мною на свет, мне до этого не было никакого дела. Жанна моя дочь – этим всё сказано, и за неё я бы голыми руками вцепилась в горло хоть самому Дьяволу, посмей даже он к ней сунуться. Наверно, моя любовь к дочери граничит с одержимостью, но ведь она – единственное по-настоящему дорогое, что у меня есть и составляет мою жизнь, и я буду всегда заботиться о ней, даже находясь одной ногой в могиле. До сих пор для меня остаётся загадкой, как у такой испорченной и негодной женщины растёт такая прекрасная дочь, ставшая единственным лучом света в сгустившейся надо мной тьме. Как в ней развились те самые лучшие человеческие качества, которых нет у меня? Как много бы я отдала, чтобы этот лучик никогда не потускнел и не угаснул…
Фьора де Селонже: Ах, я и забылась, в глазах многих, кто меня ненавидит, у миледи Винтер не может быть слабых мест. Этой жестокой и холодной женщине, этой новой леди Макбет и Дьяволу во плоти, неведомы человеческие чувства. В их понимании эта одиозная омерзительная дрянь никого не может любить искренне и до полного самозабвения, для неё не может быть ничего святого. Адова посланница в дивном обличье недостойна и этого. Откуда им знать, что я не испытываю тех же чувств, как и они? Что я не ощущаю боли и никого не могу любить, что для меня не существует ничего святого? Удосужься они заглянуть мне в душу, их бы постигло жестокое разочарование. У меня, оказывается, есть чувства и сердце, которое умеет биться и обливаться кровью, когда его железным раскалённым обручем сжимают страх за будущее моего ребёнка и сомнения, суждено ли хотя бы Жанне вырасти счастливой. У меня всё же есть душа, наличие которой многими отрицается! В том, что душа у меня всё-таки есть, я убеждаюсь каждый раз, когда мне туда плюнут. Даже у такой женщины как я, есть то, чем она дорожит больше всего на свете и свято чтит. У меня есть только одно слабое место – Жанна, не станет её – умру и я. Да что они обо мне знают, кроме того, что ничего не знают, - тем не менее, с непоколебимой уверенностью заявляя, будто видят меня насквозь?.. Позади все эти долгие месяцы переездов из города в город, и довлеющих над нами опасений попасть в руки моего бывшего покровителя, решившего уничтожить меня, чего бы ему это ни стоило. Я столько лет была самозабвенно преданна Его Высокопреосвященству, стольких устраняла с дороги, марая руки в крови и грязи, чтобы он мог проводить без всяких помех свою политику в интересах Франции. Столько лет отдано службе человеку, который попросту пользовался мной для достижения своих целей, и от осознания этого меня грызло изнутри омерзение и горькое разочарование. Так постыло и гадко, склизко на душе... Неужели за всё сделанное мною по приказу Ришелье, я не удостоилась даже сотой части его доверия, что он всерьёз вознамерился меня уничтожить, дабы не создавала угрозы для положения первого министра Франции?! Нормально взять с меня слово не разглашать государственных тайн мы не можем. Да если бы он потребовал, я бы заверила своей подписью и печатью сотни подписок о неразглашении. Неужели была необходимость в том, чтобы травить меня, будто лисицу в пору охотничьего сезона?.. Чёрт бы их всех побрал, я просто хотела жить себе тихо и спокойно, оставив в прошлом былые треволнения, и растить своего ребёнка! Я хотела забвения! Использовали в своих целях и вытерли об меня ноги – ещё кое-как смогла бы это пережить, так хоть не мешайте выживать, если уж выбросили меня подобно старому хламу, когда я перестала быть вам нужной, Ваше Высокопреосвященство! Я отдавала должное Ришелье, как талантливому премьер-министру и хитроумному политику, покровителю искусства и науки, радеющего за объединение Франции, но как человек он много потерял в моих глазах, что его никогда не будет волновать. Кто я такая, чтобы сам кардинал и первый министр переживал из-за ненависти к нему какой-то преследуемой женщины? Кому какое дело до выброшенной куклы, которой сильные мира сего наигрались, и которая перестала быть им нужной после того, как потерпела неудачу – что в их глазах непростительно? Подумать только: покорная приказу кардинала, я убрала с дороги Бэкингема руками Джона Фельтона, обманув излишне доверчивого и набожного протестанта. Следуя приказу Ришелье и желая отомстить Д"Артаньяну за его подлость, я отравила ни в чём предо мной невиновную Констанцию Бонасье, но способствующую королеве в её шашнях с Бэкингемом. Да, Констанция помогала королеве бесчестить себя и венценосного супруга, бесчестить французскую корону, но не убивать же её было за это! Может было бы лучше тогда её переманить на свою сторону, обрисовав не самые радужные перспективы для тех, кто бездумно выполняет любую прихоть государыни? Быть может, мне следовало в присутствии Констанции изобличить гасконца в его измене ей со мной, заодно и раскрыть всем глаза на истинную личность моего мужа и причину, по которой он ушёл в мушкетёры? Задание было бы окончательно провалено, но зато маски графа де Ла Фер и его юного пройдохи-дружка оказались бы сорваны и сброшены мною наземь. Но в поздних бесплодных сожалениях нет толку. Констанцию и Фельтона это к жизни не вернёт, а они были единственными из моих жертв, чья участь теперь стала мне горька. Наверно, знай в ту пору, что за многолетнюю верную службу первому министру Франции получу в награду предательство и преследования, я бы... Не знаю, не знаю, что бы тогда сделала... Я уже ни в чём не уверена, всё так зыбко и утекает подобно песку сквозь пальцы! Не грянь с неба гром на мою голову, я бы так и не очнулась, продолжая принимать за чистую монету сны и миражи. Не взглянула бы на прожитые мною годы совершенно другими глазами. Больше полутора лет назад я однажды заснула знатной дамой, но проснулась уже разыскиваемой преступницей, обвиняемой в государственной измене, и лишённой всего своего богатства. Меня обвиняли в измене тому самому государству, где я родилась. Государству, службе на благо которого я отдалась со всем жаром, получая за это немалые деньги, позволяющие безбедно жить мне и моей дочери. С трудом избежав гибели от рук моих врагов, я теперь выше ценила свою жизнь. Та жалкая пародия на суд в Армантьере навсегда отвратила меня от того, чтобы плести интриги и вмешиваться в политику. Спасибо, мне с лихвой хватило! Мне всё же дорога моя жизнь, в которой было не очень-то много светлых и радостных дней, так что позвольте мне побеспокоиться о её сохранности. Вот тебе и благодарность великих умов и политиков мира сего за всё, сделанное мной: пока я была нужна для выполнения самых грязных поручений, чтобы этой грязью не пачкал белые руки Его Высокопреосвященство, у меня было многое. Я владела обширными землями, у меня были деньги и положение в обществе, связи. Да, я была знатна и богата, в моих руках была власть, при дворе обеих держав у меня были влиятельные знакомые. Я вращалась в самых высших кругах Англии и Франции, устраняла с дороги неугодных кардиналу людей, которые могли помешать его амбициям и интересам родной страны. Способы устранения неугодных людей я выбирала самые разные: обман, подкуп, поддельные бумаги, отравление, наёмные убийцы, клевета. Но самыми излюбленными из них, что греха таить и с лицемерной стыдливостью отводить в сторону глаза, были кинжал и яд. Временами, когда у меня не получалось найти подходящего человека на роль исполнителя заказного убийства, я брала дело в свои руки, обольщая жертву и нанося ей смертельный удар, как случилось с заклеймившим меня много лет назад палачом. Ха, идиот наивный! Если я отказалась делить с ним постель тринадцать лет назад, за что он и впечатал мне лилию, с чего этот изверг взял, что я ему отдамся в обмен на своё освобождение? Одно слово: глупец.
Фьора де Селонже: Обвести палача вокруг пальца было делом нехитрым: всего лишь сыграла на его потаённых желаниях и влекущих страстях, сулила ему свои ласки и объятия. Наплела, что в моих бывших любовниках не было той неистовой звериной силы, которая влечёт меня к нему. Мне нисколько несложно – моё воображение всегда отличалось яркостью, многообразием, пылкостью и богатством. Постоянно озвучивала страстным шёпотом мысль: «Ты – мужчина в самом расцвете лет, ещё нескоро будешь старым, к тому же привлекательный. Ну а я всего лишь женщина, которая давно не знала крепких мужских объятий и горячих ласк». Внушила палачу навязчивую мысль, что вместе мы могли бы провести время гораздо лучше, чем, если бы он меня обезглавил, когда мы прошли вглубь леса. Руки мои были развязаны им, эта тварь разделась догола сама и кинжалом разрезала мои одежды, повалив на прелую поверхность мха. Какое-то время приходилось делать вид, будто я получаю удовольствие от прикосновений к телу его вспотевших грубоватых рук, и поцелуев, от которых на самом деле выворачивало наизнанку. Как вспомню, что его язык был у меня во рту… Иными словами, лучше не вспоминать об этом, особенно на сытый желудок, иначе съеденная пища покинет его пределы. До сих пор моё лицо от сильного отвращения кривится, как подумаю об этом. Господи, как же было мерзко! Да и любовник из палача абсолютно никакой: как обращаться с женским телом и заставить его обладательницу опьянеть от ласк, совершенно не знает; его манера целоваться скорее напоминала собачье облизывание. Но эту малоприятную прелюдию, которой всё равно было не избежать, мне выдержать пришлось, и я-таки её выдержала, возобладав над своим отвращением к этой падали! «Да, священник, чарам которого я поддалась в своё время, был и то искуснее. Чёрт возьми, тот обманутый мною фанатик-пуританин Фельтон и то был бы изобретательнее в постели, чем эта поганая свинья, лапающая меня сейчас в лесу – на земле – словно крестьянскую девку! Муженька представлять вместо него и то приятнее – хоть лицом красив и зажечь пламенем мою кровь умел, думая не только о своём удовольствии в альковных делах, но и о моём тоже, когда мы ещё жили вместе!» - подумалось тогда мне, чувствующей своим обнажённым телом холод мокрого от дождя зелёного мха. Вот что могу лишь сказать, если бы кому пришло в голову спросить меня о весёлом и незабываемом времяпровождении с палачом в лесу: ему следовало бы внимательнее следить за своим кинжалом в ножнах, которые он отстегнул от ремня, когда вынимал его со своих штанов. Мало ли, вдруг моя тоненькая нежная ручка дотянется до ножен, вынет холодное оружие и перережет этому мерзавцу горло, вонзив после кинжал в грудь владельца по самую рукоятку? Впрочем, именно так всё и было. Испытывала ли я муки совести, убивая палача, чувствовала ли жалость к убитому? Ха-ха, очень смешная шутка. Я прямо-таки по полу катаюсь в приступах дикого хохота… Не погнушалась я и тем, что присвоила себе всю одежду убитого, в которую поспешила переодеться, поскольку моё платье и нижние юбки с рубашкой он разрезал своим кинжалом, и который я тоже позаимствовала у него навсегда. Чувство вины и жалость? По отношению к подонку, исковеркавшему мне всю жизнь, заклеймив цветком лилии, лишь потому, что я не уступила его настойчивым домогательствам? Не многовато ли для ничтожества вроде него? Жалеть его и виноватой себя чувствовать я буду, как же! Совесть не загрызёт, я с ней давно договариваться научилась и затыкать ей рот, так что это вредное и надоедливое свойство меня особо не мучает, если оно у меня действительно есть. Минутку, как можно договориться с тем, чего нет, если речь зашла о моей совести? Да и чёрт с ней, без неё даже лучше, не будет докучать мне угрызениями лишний раз, которые мне всё равно ни к чему. Хотя, я могу и ошибаться. Может быть, у меня всё-таки есть совесть, если временами я чувствую к себе острое отвращение? Но какое же неповторимое чувство опустошения от многолетнего гнёта я испытала в ту ночь, отомстив палачу за мою разрушенную жизнь, какая безумно пьянящая радость завладела моей душой! Око за око и зуб за зуб, его жизнь взамен моей жизни – изломанной и загубленной им, на удар отвечают ударом! Представься мне шанс убить палача во второй раз, я бы сделала это – и глазом не моргнула, бровью не повела, рука бы моя не дрогнула! Даже если бы оказалась обречена после смерти на пребывание в Девятом кругу Ада, я и тогда бы не отступилась, снова отправила бы палача к его праотцам и ни о чём не пожалела! От пролитой крови этого мерзавца мои руки краснее не станут, они и так по локти в этой самой крови, так что мне не впервой их пятнать грязью и отнятыми жизнями убиенных, и совесть меня за всё совершённое мучить не будет. «Я социально адаптируюсь в вашем пространстве. Я скоро буду как рыба в воде. Благодаря результатам поездок и странствий Я убедилась в своей правоте. Я научилась давать отпор Каждой мрази в любой стране. В бешеных псов стреляют в упор. Этому нужно учиться всем. Ты подпусти ближе, Ближе. Бей! Это не мой мир, но я в нем живу. Это не мой мир, но я в нем не пропаду. Предупреждаю: Не тронь меня! Здесь живу я!» «Я не стараюсь на вас произвести впечатленье, Я просто знаю свои права. И обладаю всегда своим собственным мненьем, И отвечаю за свои слова. Каждый день, каждый миг и час В этом мире идет война. Будь готов победить сейчас, Или кто-то убьет всех нас». Палач мучился угрызениями этой пресловутой совести, когда тащил в постель четырнадцатилетнюю девчонку, и заклеймил её знаком воровки и шлюхи лишь потому, что она имела наглость ему отказать в удовлетворении вспыхнувшего желания - обладать её стройным и юным гибким телом? Он сжалился надо мной, когда я чуть ли не на коленях умоляла не калечить мне жизнь и не отмечать этой злосчастной лилией, выкрикивая слова осипшим и севшим от рыданий хриплым голосом? Может быть, он проявил безграничную доброту и сострадание с милосердием к юной девушке, почти что ребёнку, только вступившему в жизнь? Почему я должна проявлять доброту и милосердие к тем, кто не проявлял этого ко мне? Я Святая Дева, что ли, всё безропотно сносить?! Он внял моим отчаянным мольбам и передумал пятнать меня грязью, отмыться от которой в глазах скорой на категоричные суждения общественности мне будет не под силу, потому что для них клейменая девица навечно виновна во всех смертных грехах? Да, конечно, я всегда была виновна – сама, везде и во всём. Я виновата, что в трёхлетнем возрасте лишилась матери, а в возрасте десяти лет осталась без моего отца, страдающего от чахотки – того же недуга, который свёл в могилу маму. Это я наслала чахотку на своих родителей, от чего их поглотил холодный мрак могилы, ибо ещё задолго до моего рождения было предопределено: Анна де Бэйль – сам Сатана в облике невинного и ангельски прекрасного ребёнка, приносящий зло и несчастья любому, кто рискнёт её любить. Моя вина всецело в том, что моя тётка по отцовской линии, не утруждая себя заботами о приданом, сбагрила меня с рук в монастырь – где я росла, как взятая воспитываться из милости в эту «райскую» обитель, нищая оборванка. На мне целиком и полностью лежит вина за то, что моя тётка Жервеза – алчная старая дева – обобрала меня до нитки и объявила незаконнорожденной (перед этим уничтожила все доказательства брака моих покойных родителей), лишив положенного мне по закону отцовского наследства. Новость о её скором замужестве после этого меня ничуть не удивила - кроме денег, ничем мужчину прельстить не способна, так пусть ей моё отнятое состояние комом в горле станет. Жервеза стала первой, кого я отравила, уже будучи на службе у Ришелье, и совесть меня за убийство тётки не грызла. Старая алчная курица - думала, в самом деле, я приехала к ней ради примирения и возведения сожжённых мостов! Это лишь плата по старому счёту, а с долгами принято рассчитываться. Заставлять любезную тётю Жервезу ожидать уплаты моего дочернего долга перед моими перевернувшимися в гробу родителями - дурной тон, а я всё-таки леди, что накладывает свои обязательства. Раз обещала тётушке в день моей отправки в монастырь, что убью её, значит, нельзя бросать свои обещания на ветер. Сыновья и дочери рода де Бэйль держат своё слово, данное однажды. Это я сама себя насильно заточила в монастыре. Я спровоцировала молодого священника тем, что держалась обособленно от всех открыто презирающих меня воспитанниц, и жила, не поднимая глаз, нося наглухо закрытое платье послушницы, всегда и везде одна. Я всегда была виновата в том, что воспитанницы из богатых семей вечно искали и находили любую возможность уколоть меня больнее, оскорбить, унизить и лишний раз с заносчивым высокомерием напомнить мне о том, что я живу в монастыре только из милости и являюсь бесприданницей. Им назло я усердно изучала те дисциплины, преподаваемые нам в монастыре, и преуспевала в этом. Успехи в учении тешили моё израненное честолюбие и гордость от осознания того, что я в этом заметно превосхожу всех издевающихся и насмехающихся надо мной девчонок, которые могут похвастаться лишь своим знатным происхождением и родительскими богатствами, раз больше им хвастать нечем. В знатности я ничем не уступала им, тоже не на городской помойке была найдена своими родителями и принадлежала к древнему и славному роду де Бэйль. Мои далёкие предки, отличившись отвагой и мужеством не в одном крестовом походе, сделали добрую славу имени, которое я носила в девичестве. Да, «прославила» я – дочь знатного и древнего рода, фамилию предшественников спустя года: запятнала честь семьи грязью, от которой нескоро отмоешься! Моя вина заключалась также в том, что, как правило, в случае конфликтов с задирающими меня девчонками, я подвергалась более строгому наказанию (лишь за умение постоять за себя) розгами или вовсе лишалась ужина. Чаще всё вместе, а ночью меня запирали в самой холодной келье, где никто не жил, заставляя стоя на коленях читать молитвы и цитировать изречения богословов о «смирении и покорности». Частенько мне перепадало за слишком свободные взгляды и смелость открыто высказывать лишь то, что думаю. Могла и нагрубить, если считала себя правой, за что не опять, а снова подвергалась наказанию розгами и ночному заточению в унылой нежилой келье, где коротали время провинившиеся. Холодные стены этой кельи, наверно, запомнили меня как самую частую свою гостью, хотя слова "узница" или "пленница" кажутся более точными определениями. Да не пошли бы все эти святоши к… Ришелье! Это как к чёрту, только намного быстрее, идти далеко не придётся. Назло всем этим старым высохшим грымзам-монахиням я научилась переносить наказания с каменным выражением лица и высоко поднятой головой. Мой отец с детства приучал меня гордо держать голову и не опускать глаза при любых обстоятельствах. Первое время я не желала мириться с несправедливостью и уповала на защиту матери-настоятельницы и других монахинь, но, столкнувшись с презрением и безразличием к «неблагодарному дьявольскому отродью» с их стороны, оставила эту затею и приняла как данность всю её бесплодность. За моих обидчиц при поступлении в монастырь вносили вклад их знатные и состоятельные родители. За мной же не дали никакого приданого – этим и объяснялось их пренебрежение. Конечно, в дурном к себе отношении других послушниц виновата я одна, моё поведение провоцирует их на это. Бесприданнице непозволительно иметь гордый и независимый характер. Я виновата в том, что слишком соблазнительно (по мнению священника) склоняла голову над часословом и сжимала чётки в руках, вознося молитвы Господу нашему, который на самом деле плевать на всех нас – живущих в бренном мире, хотел. Это я сама себя затащила к священнику в постель, пообещав себе же самой помочь сбежать из монастыря, если уступлю и буду помалкивать. Я виновата в том, что сбила с верного пути человека, давшего обеты Богу, и не имеет значения, что не я к нему первая под рясу руки запускала, а он ко мне - под платье. Порой так и тянуло спросить всех, кто считает, будто четырнадцатилетняя монастырская послушница способна затащить в кровать взрослого мужчину, с ехидной ухмылкой: "Откуда столь богатые познания в этой весьма пикантной области? Сами на досуге пробовали?" Разумеется, я всегда мечтала совратить святого человека, чтобы он осмелел и перешёл к более активным действиям, а не просто молча лицезрел меня, когда я пела в хоре. Я ж только и думала тогда – в свои четырнадцать лет, будучи девственницей – днями и бессонными ночами, как бы только побольше молодых священников в постель затащить и растлить. Это ж очевидно, все юные монастырские послушницы мечтают затащить в койку взрослого мужика, просто как дважды два. Мой изворотливый и порочный мозг в четырнадцать лет только этими думами и был забит до основания. Я ведь беспринципный и вероломный демон в обличии девушки, посланный на погибель этому миру, всюду сеющий и оставляющий за собой лишь разрушения и смерть. Второе воплощение знаменитой Мессалины, вновь вернувшейся на Землю и переродившейся спустя века. Это я виновата, что стала непреодолимым соблазном для человека, давшего обет безбрачия и целомудрия перед Богом, представляющимся в его понимании опостылевшей женой, которой всегда можно изменить с подвернувшейся симпатичной и молчаливой послушницей. На моей совести остаётся то, что этот трус Кристиан осмелел настолько, что решил украсть священные сосуды, даже не посоветовавшись со мной. Действительно, зачем меня в известность ставить? Зачем искать где-то случайный заработок или обращаться за помощью к родственникам, когда можно просто выгодно перепродать украденное? После того, как брат Кристиана выдал нас стражам порядка, был суд. Меня посчитали невиновной, хоть палач и голосил на весь зал суда, что я распутная стерва и совратила его брата, и вообще водила к себе в келью каких-то подозрительных людей. Суд его измышлениям не внял и вынес мне оправдательный приговор. Своё несогласие с решением суда палач выразил позже красноречивее любых слов - цветком лилии на моём плече, возомнив себя наместником Бога на земле, и присвоив его полномочия карать и миловать, без всякого на то права. Это я виновата, что брат священника Жоффруа - городской палач, укрывающий первое время меня и Кристиана, соблазнился мной и, разыскав меня в другом городе спустя несколько дней после суда, клеймил за отказ делить с ним кровать – во всех значениях этих слов. У сильных всегда виноват лишь тот, кто слабее и не может воздать им по заслугам. Кто угодно, только не они сами. Удобное решение для большинства мужчин – свалить весь груз своей вины и ответственности на хрупкие плечи женщины, которую всегда можно выставить крайней. Я никогда не любила священника, живя с ним лишь из простого расчёта, поскольку в одиночку вряд ли смогла бы выжить, точно бы пропала. Но после клеймения моё отношение к нему из безразличного превратилось в презрительное. Отвращение и ненависть, питаемые к его старшему брату Жоффруа, я невольно перенесла на Кристиана, сама не отдавая себе в этом отчёта. Я уже привыкла к тому, что крайняя всегда и везде: в какой-то провинции речная вода вышла из берегов и затопила поля – вина миледи. Извержение Везувия и гибель Помпеи – опять виновата миледи, и плевать, что тогда даже её далёких предков на свете не было, как в случае гибели городов Содома и Гоморры. Падение Римской империи и разграбление её столицы захватчиками – опять, в ту пору даже не родившаяся на свет, миледи всё подстроила! По вине коварной и отвратительной леди Винтер началась Столетняя война, и французские войска потерпели поражение в битве при Азинкуре, в 1415 году. Йорки враждовали с Ланкастерами? Турки в 1453 году захватили Константинополь? Опять я дала волю своим гадким наклонностям и спровоцировала всё это, даже не родившись на свет! Миледи стала причиной гугенотских войн, с её подачи произошла Варфоломеевская ночь! Почему бы и это не приписать мне в вину, помимо «кражи» священных сосудов и «растления непорочного» Божьего служителя? Давайте, повесьте на меня всех кошек и собак, каких только можно! Припишите мне в вину все грехи человечества за последние тысячу лет, и без разницы, что я не могла совершить всех этих поступков, поскольку в ту пору не родилась не то что я – моя дальняя прабабушка! Я же специально пришла в этот мир, чтобы дать ему возможность повесить на меня все его грехи и превратить в безголосую, бесправную мишень – вот в чём суть моей миссии, а я этого до сих пор не понимала, оставаясь слепой столько лет и всячески противясь своему истинному предназначению! Я должна была сыграть отведённую мне роль женщины, падшей ниже некуда, с прежних занимаемых ею высот; сломаться, не выдержать, сложить руки и катиться в пропасть, чтобы доставить наслаждение и повод ликовать алчной толпе, ожидающей моего падения. Но я оказалась настолько бессердечной, наглой и упрямой, что не доставила им такого удовольствия – увидеть меня, опустившейся на самое дно социальной ямы. «Теперь, когда я вырвал твой яд, ехидна, кусайся, если сможешь», – пришли случайно мне на ум слова мужа, сказанные им в харчевне «Красная голубятня». Брось мне сейчас Оливье в лицо эти слова , я бы не стала отрицать его правоту. Единственное, что яд у меня отнял не он, а сама жизнь, видимо, считающая меня безответной куклой для битья, которая стерпит всё, что бы на неё ни обрушилось. Некто незримый там, на небесах, наверно, находит забавным посылать на мою голову один удар за другим, вот только я его мнения далеко не разделяю и игру эту увлекательной не нахожу, пребывая в роли марионетки. Яд у меня вырвали, но непримиримая злоба осталась. Ничего, настанет день, когда я вернусь на прежние высоты и припомню своему бывшему окружению, когда верну себе былые богатства, что они все малодушно отреклись от меня и закрыли перед моим носом двери своих домов… Люди, заверяющие меня в своей преданной дружбе и пылкой любви, где вы были, когда я больше всего нуждалась в помощи? Когда распродавала все свои одежды, когда цирюльник обрезал на парик мои волосы, как и волосы моего ребёнка? Где были все эти почитатели, когда я и Жанна работали не покладая рук, за жалкую комнату на чердаке, не в силах даже позволить себе дрова для растопки камина, и еду? Они пришли мне с дочерью на помощь, когда мы почти всю Францию изъездили, скрываясь от преследований моего бывшего покровителя? Кто возместит моей дочери ушедшее детство, проданные волосы и то время, когда она всеми силами помогала мне в тяжёлой работе, не слушаясь моих запретов? Но те, кому я хотела бы в лицо бросить все эти обвинения, разъедающие сердце, теперь почти что недосягаемы для меня, да и соваться к ним со своей местью за их преступное равнодушие я не рискну. Готова руку дать на отсечение, уж они-то не преминут передать меня прямо в руки моему гонителю. Самый лучший учитель – жизненный опыт. Плату за уроки берёт высокую, но объясняет вполне доходчиво, переспрашивать необходимости не возникает. «Всё нужно пережить на этом свете. Всё нужно испытать и оценить… Несчастье, боль, измену, горе, сплетни. Всё нужно через сердце пропустить». По достоинству я оценила горячий ужин, поданный Гримо, состоящий из куриных котлет с пирожками и бургундского вина. Как оголодавшая волчица, я жадно набросилась на еду, позабыв о всяких манерах и условностях, благо одна на тот момент осталась. К чёрту манеры, в кои-то веки поела досыта, что в боку появились колики и приятная тяжесть в животе, незнакомая мне так давно! С особым наслаждением я смаковала вино из погреба мужа. Интересно, Оливье хорошо своему верному слуге платит? Готовит Гримо отменно, да и сам по себе славный малый! С Жанной моей сразу нашёл общий язык. Добрый. Даже неловко, что я обманула его, назвавшись кузиной своего мужа. Как так случилось, что слуга графа не узнал меня? Ах, да, со дня нашей последней встречи прошло больше полутора лет. Наверно, тяжело узнать во мне сейчас прежнюю надменную красавицу леди Винтер, чья белокурая голова уцелела на плечах лишь благодаря её изворотливому живому уму и хитрости? У людей встречается хорошая память на лица, но память на тени у них плохая, а именно собственным призраком - уже не тенью - я стала. Горячая ванна восстановила мои силы окончательно, а довершило всё действие сытного ужина и отменного вина. Так приятно было смыть всю дорожную грязь со своих волос и тела, понежиться в нагретой воде, отрешиться на время от всего земного. Казалось, вместе с дорожной грязью и пылью смывается вся грязь впечатлений об этих тяжёлых месяцах из моих мыслей. После ванны я переоделась в то, что нашла в шкафу Оливье: светлую рубашку и чёрные штаны, висевшие на мне мешком. И так эти вещи были бы мне великоваты, но именно сейчас моя ставшая тощей фигура тонула в них. Рукав рубашки сползал, до неприличия оголяя худое левое плечо. Спадающие с меня мужские штаны я крепко перетянула поясом от халата супруга и надела тёмно-зелёный камзол из бархата поверх рубашки. Когда же я закончила приводить себя в порядок и хозяйничать в шкафах даже не знающего о моём спасении мужа, то внимательным и оценивающим взором окинула своё отражение в зеркале. Вид мой немного утешил меня. Хотя бы не предстану перед Оливье уставшей и неприбранной, чего бы мне совершенно не хотелось. После тёплой ванны, вкусного ужина и вина моё лицо немного посвежело и оживилось, в глазах появились свойственные мне в счастливую пору искорки. Вот только фигура стала худощавой, формы потеряли былую округлость, но талия по-прежнему тонкая и ноги стройные. Пусть руки огрубели, став шершавыми и покрывшись цыпками, это легко исправить при должном уходе. Краски вновь вернутся на щёки и губы, лицо не будет таким осунувшимся, если я буду хорошо питаться. Всё не так плохо, не такой уж большой урон нанесли скитания и тяжёлая работа моей красоте, всё ещё способной служить мне оружием. Правда, оружие нуждается в том, чтобы ему вернули былую боевую готовность. Но как всегда ко мне в комнату вовремя явилась Жанна, сманив меня гулять по замку и не дав впасть в меланхолию окончательно. Пожалуй, дом давнего врага, которому я когда-то отдала свою руку у алтаря, идеальное временное пристанище. Кардинальским ищейкам никогда бы не пришло в голову искать меня в замке моего мужа, для которого я столь ненавистна, что он бы с удовольствием всадил мне пулю в лоб, снеся полчерепа на вечную память. Большим везением для меня обернулось то, что Ришелье ничего не знал о моём первом замужестве, как и не знали об этом в его кругу. Как и не знает ничего ни одна живая душа о моём ребёнке. Вернее, никто не в курсе, мальчик у меня или девочка… Потому и не пришло бы никому на ум разыскивать меня в Берри, вдобавок у человека, который меня презирает и ненавидит. Наверно, Оливье бы с радостью передал меня моим нынешним недругам, связанную по рукам и ногам, а обещанную награду - тридцать серебряных пистолей гневно швырнёт в лицо тому, кто осмелится дать ему в руки вознаграждение за мою поимку. Не преминул бы он и голубой ленточкой с пышным бантиком меня обвязать вокруг талии. Смешно и грустно было бы смотреть на это со стороны. Какими глазами мой муж посмотрит на меня? Да и как я предстану перед ним нищей, лишённой практически всего, тогда как он знал меня такой богатой? Жанна, светящаяся радостью и азартом подобно солнечному лучику, с которым я мысленно сравнивала её, не разделяла моих мрачных мыслей. Переодетая после ванны в своё пурпурное шёлковое платье простого покроя, которое очень ей шло, и обутая в мягкие домашние туфли, она гуляла по замку, держа меня за руку. Показывала мне картины и скульптуры, водя по коридорам, чья планировка была до боли знакома, и восторженно щебетала: "как же здесь красиво и уютно, какой прекрасный вкус у «моего старого знакомого, который, наверняка, замечательный человек»". Да, старый знакомый мне граф де Ла Фер, как же! Настолько хорошо знакомы, что до сих пор немножечко в браке, пусть Оливье не знает ничего о том, что я выжила, стерев с лица земли палача. Не в курсе он и того, что к нему изволила пожаловать с дочерью его «дорогая кузина Катрин де Браве из Оверни».
Фьора де Селонже: Весь тот путь, что я и Жанна преодолели до провинции Берри, я поддерживала в её душе огонёк надежды, рассказывая легенды о «добром знакомом мамы – графе де Ла Фер, который настолько влиятелен, что вполне сможет оказать нам покровительство». В её богатом и пылком воображении образ моего первого мужа приобрёл некий ореол рыцарственности; Жанна и сравнивала графа с рыцарями круглого стола из легенд о короле Артуре. Она у меня любит эту тематику. Настолько сильно, что образ любого положительного во всех отношениях героя связывает с личностью совершенно незнакомого ей человека, но о котором очень много хорошего рассказывала мама. Надо же было что-то придумать, чтобы Жанна меньше страшилась будущего и знала, что есть такой человек, который не закроет перед нами двери и примет, тогда как все отвернулись. То, что на самом деле я стремилась в неизвестность, на свой страх и риск, тешила себя химерами и миражами, ребёнку моему знать совершенно не обязательно. Пока человек живёт надеждой, его не сломить жизненным невзгодам. Я не давала надежде в сердце дочери угаснуть, придумав для неё красивую сказку о дворянине, на чью защиту мы обе можем уповать. Наивное дитя – с такой святой и непоколебимой уверенностью судить о графе, даже не зная его. Но мне было жаль рушить иллюзии Жанны. Пусть считает Оливье таким, каким ей хочется, чтоб он оказался, раз так нравится. Ради дочери можно час-другой послушать длинные дифирамбы – пусть и уши мои изрядно этим измучены, готовые свернуться в трубочку – в честь «прекрасного, благородного и безукоризненного, знатного и смелого, умного, отважного и справедливого графа де Ла Фер». Сколько мне помнится, Жанна всегда любила сказки, в особенности моего сочинения, котороми я часто занимала её живое и пылкое воображение, укладывая спать. Пусть хотя бы светлые иллюзии дочери, которых не осталось у меня самой, не умрут. В сердце человеческом всегда должно быть место надежде на лучшее. Хотя бы Жанна должна ещё искренне во что-то верить и на что-то надеяться, а мне это уже не под силу. Разучилась. Пережитое мною исковеркало мой внутренний облик до неузнаваемости, оставило после себя следы, которым никогда не суждено полностью изгладиться. Я будто постарела лет на двести, став совершенно другой женщиной... Закалённой, но ожесточившейся где-то в глубине своей души, изъеденной бессильным и яростным отчаянием, горечью и страхом. "Я не найду, я уже потеряла многие тайны своей души. Я очень мало в себе открывала, они исчезли мне их не найти". Да и женщиной в полной мере я перестала себя чувствовать, скорее искорёженным живым механизмом, лишённым права на слабость. Во время прогулки по замку, устроенной мне Жанной, мы много шутили и смеялись, говорили о литературе и живописи, обо всём на свете - что в голову придёт. Люблю такие мирные беседы с дочерью. Ей всего десять лет, а понимает она даже больше тех, кто старше её. Гордость захлёстывала от того, что именно ум и способность разбираться во всём прекрасном с упрямством и силой воли Жанна наследовала от меня. Хорошо, что заимствовала только лучшие черты, коих у меня и так немного, не переняв плохие. Конечно же, моя дочь не преминула показать мне богатую библиотеку замка – обнаруженную ею, что всё больше заставляло Жанну считать это место прекрасным пристанищем. Да, наличие в замке множества книг определённо не оставило её равнодушной. - Мамочка, скажи, - вдруг обратилась ко мне Жанна, когда мы с ней сидели в библиотеке, уютно расположившись в одном кресле, и читали Софокла, - а граф де Ла Фер… - Что граф де Ла Фер? – отозвалась я эхом, отвлёкшись от книги. - Мамочка, он добрый, как ты мне рассказывала? - Да, мой лисёнок, - ответила я, подавив дрожь в голосе, и поцеловав в макушку Жанну, - он очень добрый, искренний и открытый человек, который не бросит нас в столь трудной ситуации, - уверяла я ребёнка, чтобы им не завладела терзающая меня смутная тревожность. «Пока я помню тебя, За моей спиной стоит сумрачный призрак». Дожили, уже и своему ребёнку стала врать напропалую! Но, с другой стороны, что мне Жанне сказать? «Знаешь, доченька, много лет назад я и граф де Ла Фер обвенчались, став мужем и женой, но он своими руками вздёрнул меня на дереве без всяких разбирательств, увидев клеймо на плече – незаконно поставленное палачом из мести по личным мотивам. Как-то раз даже грозился пристрелить ко всем чертям в «Красной голубятне» и нанял заплечных дел мастера, чтобы избавить от моего присутствия этот мир. Но он не учёл, что я сумею обольстить и убить нанятого им для свершения суда клеймившего меня скотину, после чего без предупреждения заявлюсь к нему в замок». – Это я должна была сказать своей дочери? Не думаю, что Жанна смогла бы понять и принять такую правду, хотя для своих десяти лет способна понять и принять многое. В некоторых случаях полезнее солгать, чем правдой убивать человека, как выстрелом в лоб. «Мне вовсе не разорвать Пепельную связь наших отношений. Они сильней, чем слова, Чем дела былых страстей и видений». Я не знаю, что будет, когда Оливье вернётся домой и обнаружит здесь меня. Не знаю, как себя вести, когда мы столкнёмся лицом к лицу. Я не жду с его стороны широких жестов и милосердия, хотя никто не запретит мне на это надеяться. Не рассчитываю на тёплый приём. Не жду от него ласкового слова или объятий. Какие тут объятия? У него и протягивать мне руку помощи, как и укрывать в своём замке нет никаких даже самых малозначащих причин! Единственное, что он сделает с превеликим удовольствием, так это дружески пожмёт мне горло в знак приветствия. Я обречена навеки остаться в его памяти посланным в этот мир демоном, всюду сеющим лишь гибель, и оставляющим за собой шлейф смерти, скорби и страданий множества людей. Глупо уповать на то, что от былой любви у него хоть что-то ко мне осталось. Меня нисколько не удивит и не ранит, если окажется, что Оливье до сих пор ненавидит меня столь же сильно и преданно, как когда-то любил… «Ты и я. Две сердцевины как две половинки. Лилия. Вера в тебя оказалась ошибкой. Истина. Видимо, где-то на дне бутылки». Меня он может презирать и ненавидеть сколько угодно, желать мне всевозможных небесных кар и проклинать меня, обвинив в своей собственной мести. Не станет страшным потрясением, если он велит выгнать меня из своих земель, а то и отправит на тот свет. «Пока ты помнишь меня, Никому тебя не поймать в свои сети. Молясь, ругаясь, кляня, Ты покинешь бой, но останешься светел. Терзая имя мое, Обвини меня в своей собственной мести, Лети же Белым Орлом И забудь о том, что могло быть если». Да мне уже всё безразлично, пусть Оливье хоть тупым мечом обезглавливает или чучело на День дурака из меня делает, всё едино. Меня он может ненавидеть и мечтать увидеть мой труп, но какое-то внутреннее чутьё подсказывало мне, что его злоба не обратится против слабого и беззащитного, на Жанну он точно не станет переносить своё отношение ко мне. Оливье вполне способен прогнать из своих владений ненавистную ему жену. Но я ни на йоту не верю, что он вышвырнет в лютый холод, на верную гибель ни в чём не повинную десятилетнюю девочку, за всю свою жизнь никому не сделавшую зла. Ведь это я законченная интриганка и убийца, а не дитя моё. Как бы ни была сильна ненависть графа де Ла Фер ко мне, он не повесит на мою дочь грехи, совершённые её матерью, уж в этом я твёрдо уверена. Пусть выгоняет меня из своего дома в зверский мороз, в снегопад и даже вьюгу, я и слова поперёк не скажу. Если он возьмёт под свою защиту моего ребёнка, я до конца дней своих буду поминать Оливье в молитвах добрым словом, умоляя ниспослать ему всех земных благ. Идиотка. Юродивая. Дура безмозглая. Безумная, ополоумевшая. Сумасшедшая. Да, сумасшедшая! Видимо, я окончательно повредилась рассудком, если надеялась на то, что в лице супруга найду защиту. Всё равно, что сунуть голову в волчий капкан или тигру в пасть, убеждая себя, что мне ничего не будет. Но уж лучше это, чем обрекать свою дочь на вечное бегство. Не забывая о логических паузах и смене интонаций, я читала вслух Жанне трагедию «Антигона», но мысли мои были далеки от самого произведения. Жанна, полусидевшая у меня на коленях, склонила к моему плечу свою голову с остриженными и крашеными чёрными волосами, обняв ручками за шею. Глаза её слипались сами собой. Отблески горевших в библиотеке множества свечей играли на её светлой коже со здоровым и нежным румянцем. Чёрные пушистые ресницы отбрасывали еле видимые тени на её скулы, а губы тронула умиротворённая улыбка. Казалось в эти минуты, будто я снова окунулась в прежнюю спокойную и безмятежную жизнь, когда точно так же сидела в кресле у камина в своём бывшем особняке, что в Сен-Жерменском предместье, и читала дочери вслух труды античных авторов, так ею любимых. Красивая и невоплотимая иллюзия, которой мне пока что позволено себя тешить. Нет страдания сильнее, чем вспоминать счастливые дни в дни несчастья, как говорил Данте Алигьери. Уж кому, как не Данте Алигьери, изгнанному из родной Флоренции и умершему на чужбине, судить. Думать о том, какой будет реакция Оливье на моё появление в его замке, не хотелось, но других мыслей в голове не было. Не посещали. Равно я не хотела думать о том, как вести себя со своим мужем. Почему в моём воображении всё это кажется таким простым?
Фьора де Селонже: У меня был план, когда я только ступила на землю Берри: в резкой форме напомнить супругу о его обязательствах по отношению ко мне, буквально требовать защиты и покровительства с крышей над головой для меня и Жанны, а потом и разрыдаться при нём можно, поведав о том, что приходится выносить по вине бывшего покровителя, и это ни в коей мере не будет ложью. Куда абсурднее бы смотрелись после всего мои страстные заверения в безграничной любви к нему и запоздалом раскаянии. Я хотела бросить ему в лицо дерзкое заявление, что если он сейчас выгонит меня и ребёнка, то наши трупы может искать в каком-нибудь «каменном мешке» Бастилии спустя года. Наша гибель будет тяжким грехом на его душе, и что если хоть немного в нём есть совесть и сострадание, он не оставит в беде отчаявшуюся женщину с её дочерью. Пусть вспомнит все сказанные клятвы у алтаря: в горе и в радости, в здравии и в болезни, пока смерть не разлучит. Клялся одиннадцать лет назад в любви, обещал всегда быть опорой и надёжной защитой? Пришло время напомнить ему о данных обязательствах женщине, которая до сих пор остаётся его законной женой перед Богом, людьми и законом, нравится ему это или нет. Обычно о защите и помощи принято умолять, во мне жила смелая надежда заполучить всё это на своих условиях. Но теперь эта идея не казалась мне такой заманчивой и единственно верной. Одно дело – рисовать всё это в своём воображении, другое – выпалить в лицо стоящему напротив человеку. В принципе, я могу попытаться его обольстить: пусть моя красота уже не та, что прежде, но всё ещё при мне. Тело по-прежнему стройное и гибкое, языком которого я ещё не разучилась околдовывать мужчин, хоть формы потеряли былую пышную округлость и аппетитность. Да что там говорить, стала настолько тощей, что на мне висит мешком даже моё старенькое и по n-дцать раз заштопанное - выцветшее от стирки - платье крестьянки! Глаза вернут себе былую искристость и яркость. Пухлые губы вновь обретут свой здоровый нежно-розовый цвет, если их долгое время покусывать. То, что волосы мои поседели и острижены, беда не велика – ещё отрастут, пусть и не сразу, да и чёрный мне к лицу, как и мой настоящий светло-золотистый. Составляет интересный контраст с моими голубыми глазами и белой от природы кожей. Надеюсь, этого мне хватит, чтобы заново прельстить своего мужа - женой которого я продолжаю оставаться, и это не будет чем-то зазорным, поскольку предлагать супругу своё тело - в обмен на безопасность и крышу над головой (не столько для себя) - не считается распутством в глазах закона, именующего подобные сделки супружеской обязанностью. Первая любовь – самая сильная, долго не забывается и не проходит мимолётно, не тает как снега по весне, угнездившись в глубинах сердца человеческого, если не была вырвана оттуда с корнями. Из тлеющих под пеплом искр можно разжечь костёр, главное, чтобы ветер дул в правильном направлении. Разве долгая разлука для любви не сродни ветру, задувающему слабое пламя, и заставляющему сильное разгореться ещё ярче, ещё сильнее?.. Но у моего плана соблазнить мужа есть одно маленькое, вернее огромное «НО». Кто даст неопровержимые гарантии, что он позволит мне на него воздействовать и соблазнится мной? Кто поручится, что он не приставит дуло пистолета к моему виску, как уже было однажды в «Красной голубятне», когда он силой отобрал у меня охранную грамоту? Кто знает, не питает ли он ко мне по-прежнему ненависти и презрения, столь сильные, что даже самые смелые попытки подчинить его власти моих чар окажутся бесплодными и обречёнными на провал? Сама навязчивая и неприятная мысль о том, что Оливье может и не купиться на мои попытки околдовать его, наводила на меня тоску, однако я была бы не я, не будь у меня запасного плана на тот случай, если предыдущий даст осечку. Попытка – не пытка, можно постараться разжечь в нём былое пламя, если, конечно, угли под пеплом не остыли. Не получится – буду унижаться. За полтора с лишним года привыкла. Говорите, не принимаю ни от кого подачек? Да, как же! Помнится, когда я работала в одной хорошей и дорогой гостинице, в комнате на третьем этаже останавливалась состоятельная пожилая маркиза, у которой я брала одежду в стирку за дополнительную плату. - На тебе, милочка, - старушка вложила мне в руку мешочек с золотыми и серебряными монетами, - хоть купишь себе и дочке новые платья. Смущённо выражая свою благодарность и краснея, я присела в неловком от волнения реверансе, опустив голову и глядя в пол. А я и не думала до этого дня, что умею смущаться и краснеть, опуская голову и пряча взгляд. Как миленькая, я смирила гордыню и приняла деньги от старой маркизы, хотя в глубине души было противно от того, что вынуждена за такую плату поступаться своими привычными представлениями о себе самой. Проглотила эту не подслащенную пилюлю, как и безропотно проглотила обращения «ты» и «милочка». Вынуждена принимать все эти подачки, поскольку положение тяжёлое, а брезгливо вертеть носом – роскошь слишком непозволительная для меня. Какая сейчас мне разница, перед той старухой унижаться или перед мужем лицо ронять? Хуже со мной уже ничего не произойдёт, солнце не потухнет, небо мне на голову не обрушится и земная твердь не разверзнется под ногами, поглощая меня. Мне всё равно, уже глубоко безразлично, где искать помощи и защиты, хоть у того же супруга. Не подействует на него обольщение, придётся на коленях упрашивать, хотя раньше на колени падали предо мной. А что делать? Мне ничего другого не остаётся. Хотя есть крохотный шанс, что это встретит отклик в его душе. Может быть, мне последовать примеру Елены Троянской и покорно подставить шею для удара мечом? Кто знает, вдруг в графе проснётся не разлюбивший свою супругу спустя года Менелай, решивший её пощадить? К чёрту былую ненависть к нему, к чёрту женскую гордость, от которой и так остались одни лохмотья, вместе с моим самолюбием! В ноги упасть, но добиться желаемого для дочери – я готова пойти и на это! Он приютит моего ребёнка? – тогда пусть душу мою забирает в пожизненное владение, если да! В конце концов, Оливье не каменный, может и дрогнет у него что-то в груди к отчаявшейся женщине, увидевшей в нём последнюю надежду на защиту, и сломленной. Хотя насчёт сломленной я бы ещё поспорила. Скорее измученной и затравленной. Может постараться предстать перед Оливье поверженной и не потерявшей гордого великолепия королевой, покорно склонившей голову на плахе и ожидающей, когда ледяная сталь меча оборвёт нить её жизни? Бред. Какая сейчас из меня королева, не потерявшая гордого великолепия? Изувеченная жизнью в глубине души, потерявшая остатки гордости и самолюбия, женщина, которой страшно лишь за судьбу её единственной дочери. Я сошла с ума, съехала с катушек, спятила, лишилась рассудка, обезумела и повредилась разумом… дошла до последней ступени сумасшествия, когда абсолютно всё равно, у кого в ногах валяться и умолять позаботиться о моём ребёнке, пока я не верну себе утраченное богатство и не смогу забрать свою дочь к себе. Подумаешь, этим кем-то будет презирающий и ненавидящий меня супруг, когда-то пылко любимый мною, но отринувший меня тогда, когда больше всего на свете остро нуждалась в понимании и поддержке… Не суть важно. Всё равно, перед кем стоять на коленях, умоляя о покровительстве и защите, если не для меня, то хоть для Жанны. Со мной же Оливье пусть, что хочет, делает: вешает, обезглавливает – я приму это. Чёрт возьми, которую же линию поведения избрать из всех трёх?! Лгать ему - себе дороже, Оливье - не Фельтон, сказками его не проймёшь, только оттолкну мужа от себя ещё больше этим поступком. Умолять, обольщать, требовать? Требовать, скорее всего, исключается – не в том я положении, чтобы ещё что-то у кого-то требовать. Умолять? – противно и унизительно, но можно себя переселить. Обольщать? – но чары могут и не подействовать на моего мужа. Применить эти тактики все вместе, одновременно? «Чёрт, чёрт, чёрт! Почему всегда так сложно определиться с правильным решением?!» - стучала в голове гневная и беспокойная мысль. Но недолго длился мой покой, недолго мне позволили предаваться своим воспоминаниям и размышлениям, любуясь задремавшей дочуркой. Избавили меня и от срочной необходимости выбирать линию поведения с мужем при встрече… - Катрин де Браве?! – слышалось яростное рычание бушевавшего за дверью мужчины и какие-то обрывочные попытки бедолаги-Гримо оправдаться. – Что эта развратная стерва делает здесь?! От громких голосов резко встрепенулась и тревожно озиралась по сторонам Жанна, крепче прижавшись ко мне, а я как могла, успокаивала ребёнка, целуя в макушку и что-то бессвязно шепча ей на ухо, наивно полагая, что Жанна перестанет так нервничать. Плохо это у меня, испуганно вжавшейся в спинку кресла самой, получалось. – Ты впустил в моё отсутствие эту шлюху Катрин де Браве, бросившую моего друга – своего мужа – ради богатого любовника, и лишь по ужасному стечению обстоятельств являющуюся моей кузиной?! - Но, мой господин… - пролепетал Гримо, но мужчина, в котором я по голосу мгновенно узнала Оливье, оборвал его. - Дочку я не прогоню, всё-таки моя племянница, но эту распутную дрянь я за волосы вышвырну отсюда, ноги её не будет в моём доме; весь свой род она обесчестила, как и род своего мужа! - Хозяин, прошу вас, не надо… - Отойди, идиот! Судя по звукам, доносившимся из-за закрытой двери, Оливье отпихнул Гримо в сторону… И резко распахнул несчастные двери, вихрем ворвавшись в библиотеку. Но, не сделав и десяти шагов до занятого мною и Жанной кресла, побледнел и бессильно упал на колени, что-то шепча и устремив на меня свой потрясённый и помутневший взгляд карих глаз. - Вы… здесь, в моём доме… - только и смог он из себя выдавить, едва дыша и протягивая перед собой руки. – Анна… - Вы не ждали меня, граф де Ла Фер? А миледи Винтер нарочно явилась с того света, чтобы иметь удовольствие вас видеть… - вырвались у меня эти слова сами собой, а я лишь нашла в себе силы отрешённо и грустно улыбаться, обратив на супруга взор. – Простите меня за столь внезапное вторжение, но мне с Жанной больше некуда идти, не у кого искать защиты, - признала я с обречённостью и смирением, преисполнившись бессильного безразличия к тому, что со мной дальше будет, покорно опустив голову - как приговорённая к смертной казни, потерявшая всякую надежду на снисхождение судей, и смирившаяся с беспощадным вердиктом, даже не пытаясь его обжаловать. Глядя на Оливье, я с грустью для себя подметила, что к нему неумолимый ход времени и сама жизнь оказались милосерднее, чем ко мне. Должно быть, сейчас ему около тридцати шести, он как раз и выглядит на свой возраст – ни больше, ни меньше. Всё так же красив и статен, в хорошей форме. Должно быть, постоянные физические упражнения сказываются. Со дня нашей последней встречи он почти не изменился, разве что кожа стала чуть смуглее. Карие глаза по-прежнему глядят умно и ясно, вот только на лице его даже не сведущий в науке физиогномики способен разглядеть застарелую муку. А так почти не переменился, тот же прямой аккуратно очерченный нос и тонкие губы, чёрные роскошные волосы до плеч. Волосы до плеч, такие ухоженные и густые, что им бы позавидовала любая женщина. Неотрывно разглядывая внешний облик мужа, я ощущала где-то в глубине души укол горькой обиды. Подумать не могла, что буду столь сильно завидовать длине волос графа. Да и не удивительно, что это меня так болезненно кольнуло – что осталось от моей великолепной светло-золотой шевелюры? Всклоченные остриженные волосы, выкрашенные в чёрный цвет, потому что уже в свои двадцать семь лет я начала седеть, и к сорока годам, наверно, моя голова будет совсем седая. Оливье тоже был занят тем, что недоверчиво всматривался в моё лицо, будто до сих пор не верит, что я не призрак и не плод его воображения. Потом он как-то странно стал посматривать на Жанну, что вызвало у меня настороженность, и я крепче прижала дочь к себе. Жанна с любопытством смотрела на графа, без страха или подозрительности, с трепетом. Оливье же смотрел на неё столь внимательно, словно когда-то уже видел – только не помнит, где. Он внимательно вглядывался в черты её лица и большие карие глаза. «Что на моего ребёнка так смотришь пристально, чёрт тебя дери?!» - так и порывалась я выкрикнуть, но из благоразумия прикусила язык, с которого были готовы сорваться эти резкие слова. Повисшее над нами тягостное молчание, усугубляемое тишиной библиотеки после недавней бури. Застывший в дверях Гримо с выражением удивления и неверия на лице. Непонимающе переводившая взгляд с меня на графа и с графа на Гримо – Жанна. Весь во власти немого потрясения, коленопреклонённый Оливье, протягивающий ко мне руки, и губы его безмолвно что-то шептали. Происходящее в библиотеке смутно напомнило мне тот случай в «Красной голубятне». С той лишь разницей, что теперь мы поменялись местами, а я сама безоружна и слаба перед ним. - Но как… Анна, вы живы, вы здесь… - решился разорвать эту давящую тишину Оливье. – Как вы тут оказались? – нет, ему, правда, это надо знать? - Если позволите, граф де Ла Фер, я поведаю вам эту невероятно увлекательную и захватывающую историю позже, как уложу спать Жанну, - промолвила я спокойно, с трудом вернув себе пошатнувшееся из-за всей этой сцены самообладание, и успокаивающе погладив по спине немного пришедшую в себя девочку. - Дочь? – кивком Атос указал на обнимающую меня Жанну. - Дочь, - ответила я на его вопрос, точно заверяя свой ответ, как и Оливье, кивком. – Моя дочь, Оливье, - выделила я интонацией слово «моя». - Сколько лет? – прозвучал вдруг его голос как-то хрипло и надтреснуто. - Девятого марта будет одиннадцать, - был мой ответ ему без всяких эмоций. Как будто приросшие к тому месту, где застыли, мы смотрели друг другу в глаза, точно окаменевшие. Уханье совы и карканье ворон в отдалении долетало до слуха даже сквозь окна. - Как же так, что же я за столь негостеприимный хозяин, если до сих пор не поприветствовал гостей должным образом… - говорил Оливье, вставая с колен и улыбаясь, как будто под воздействием гипноза. – Прошу простить мне эту безобразную сцену, произошедшую лишь по недоразумению. – Подойдя к креслу, граф протянул руку Жанне и несколько виновато проговорил: - Прости, если напугал, дитя, клянусь честью, не хотел этого. - Граф де Ла Фер мягко пожал протянутую ему в ответ руку Жанны. – Сказанное мною до того, как увидеть вас, не относится к вам обеим ни в коей мере. Сыграло свою роль то, что леди Винтер представилась именем моей кузины Катрин де Браве, совершившей дурной поступок… - от меня не укрылось, как побледнело ещё больше лицо Оливье, а голос его чуть дрожал. - Я не желал видеть у себя эту женщину, но ты и твоя мама можете быть спокойными и чувствовать себя как дома. - Я нисколько не сержусь на вас, граф де Ла Фер, - Жанна бойко соскочила с моих колен, взяв со столика том Софокла. – Вашей вины в том, что вы ожидали увидеть неприятную вам кузину, но вместо неё встретили мою матушку, нет. Меня зовут Жанна. Жанна Мария Элизабет Винтер, - представилась она. - Пусть и произошло наше знакомство немного не так, как я представляла, но я этому рада. Знаете, моя мама рассказывала мне о вас очень много хорошего! Она говорила, что вы человек недюжинной отваги, добрый и благородный, искренний и открытый, а если вы благородный – не можете быть злым, потому что среди злых людей благородных не бывает. – Жанна энергично пожимала руку Оливье, а тот смотрел на неё, смутившись, и так, будто Жанна тоже принадлежит к миру фантасмагорических видений, а вовсе не была живой девочкой из плоти и крови. «Да, моя хорошая, ты у меня болтушка, оказывается?» - думала я с тёплой иронией, встав с кресла, и глядя на мужа и дочь. Обычно Жанна тихая, спокойная и робкая. Но долгожданная встреча с тем, кого она по моим сказкам воображала чуть ли не всемогущим добрым волшебником из другого мира, несказанно обрадовала её и оживила. - Жанна, дорогая, - я подошла к беседующим Жанне и Оливье (точнее беседовала Жанна, а граф что-то отвечал ей невпопад, нервно сжимал в руках снятые перчатки и улыбался), мягко взяв дочь за руку. – Я понимаю, ты весь путь до Берри мечтала увидеть мессира Оливье и познакомиться с ним, но у вас будет много времени наговориться утром, а сейчас тебе пора спать, - напомнила я ей в обычной спокойной манере, но таким тоном, совершенно не оставляющим места для возражений. – У тебя был очень трудный день, ты должна восстановить силы. - Анна, правда, - неожиданно вмешался Оливье, - может, позволите Жанне сегодня отступить от привычного ей распорядка? «Так, кто здесь мать, в конце-то концов?! Тоже мне – заступник нашёлся! – думала я ревниво, стиснув зубы. – Он её рожал, грудью сам выкормил, чтобы вмешиваться в воспитание? А эта маленькая ехидна… ишь, как глаза заблестели, нашла себе адвоката!» - Но мамочка, я ведь совсем не устала, - выразила Жанна своё несогласие, воодушевлённая заступничеством графа, - пожалуйста, можно мне тут ещё немного задержаться? – обняв меня и подняв голову, она смотрела мне в глаза умоляющим взглядом, но с хитринкой. – Мамочка, только пять минут! - Родная, будь послушной, сейчас ты пойдёшь спать, - оставалась я всё равно при своём мнении, - с господином графом ты сможешь побеседовать и утром. Это не обсуждается. - Хорошо, как скажешь, мама, - нехотя уступила девочка, а в голосе её чувствовались нотки лёгкой досады. – Жаль, конечно, что меня лишают вашего общества, - обратилась Жанна к графу, - которое мне приятно, но это упущение можно исправить завтра. Граф де Ла Фер, надеюсь, вы позволите мне заимствовать книги из вашей библиотеки? - Конечно, Жанна, сколько угодно. Ты могла бы и не спрашивать, - понемногу Оливье вышел из своего состояния оцепенения при виде меня и ребёнка. - Мне можно, значит, взять Софокла почитать? – девчушка показала Оливье книгу, которую мы читали до того, как он вломился в библиотеку, вознамерившись «вышвырнуть из замка эту шлюху Катрин де Браве». - Конечно, можно, Жанна, - разрешил граф, чуть улыбнувшись ей. - Не стесняйся. - Спасибо. Доброй ночи, мессир, - пожелала Жанна Атосу, когда мы с ней стояли в дверях. - Доброй ночи, - донеслось до нас, когда я и моя дочь переступили порог. – Анна, как сможете, приходите в кухню, там мы сможем спокойно поговорить, а мне ещё столько нужно обсудить с вами… - Да, Оливье, как будет угодно вам, - всё, что смогла я учтиво сказать в ответ. - Гримо, проводи леди Винтер и мадемуазель Жанну в комнату для гостей, и камин там растопи, - отдал Оливье распоряжение слуге, поклонившемуся, прежде чем выйти из библиотеки вместе с нами. Следуя за Гримо по коридору и ведя за руку оживлённо болтающую Жанну, я пребывала в каком-то подвешенном состоянии, а мысль, что всё происходящее – пьяный бред сумасшедшего, не покидала ни на минуту. Почему Оливье смотрел на меня без ненависти и презрения, почему не велел выгнать? Он так изменился в лице, побледнел и упал на колени от сильного потрясения. Так и есть, не ждал увидеть меня живой, да ещё в его замке. Не знал, что у меня есть ребёнок, в чьём происхождении не уверена я сама. Наверно, он тоже не знает, как себя вести, видя меня перед собой живую – из плоти и крови. Удивлён ли Оливье произошедшей во мне переменой? Я б тоже на его месте сильно удивилась, увидев нынешнюю себя. Но муж не бросал мне в лицо обвинения и проклятия, не прожигал насквозь яростным взглядом и не кривился от жгучего отвращения. В его словах, взгляде и действиях не было враждебности ко мне. Оливье просто не понимал, как я осталась в живых, и что заставило приехать в Берри, к нему в замок. Я ведь для него призрак тяжёлого прошлого, от которого хотел бы сбежать не он один. Граф прекрасно знал, как я его ненавижу. Ненавидела. Раньше. Даже на это сил не осталось. Вся выпита до дна. Комната, отведённая Оливье для меня и Жанны, отличалась утончённым изяществом и простотой. Ничего кричащего. Оформленная в светлых и приятных глазу тонах комната, картина на стене с изображённым на ней закатом в бежевой раме из дерева. Трюмо в левом углу рядом с кроватью, не занавешенной бледно-лиловым балдахином, и шкаф для одежды напротив. Гримо, жарко растопив камин, чтобы в комнате было тепло, ушёл. Жанна, переодевшись в ночную рубашку и аккуратно сложив свои вещи на стул, устроилась с книгой на кровати, но я погасила свечу и взяла книгу из её рук, положив на трюмо. - Давай завтра, лисёнок. Не порть свои глазки, нечего в полумраке читать, - я присела на край постели и плотнее подоткнула Жанне одеяло, а она вытащила из-под одеяла свою руку и погладила меня по плечу. – Завтра будет новый день, ты увидишь так полюбившегося тебе доброго мессира Оливье. - Мамочка, ты не споёшь мне песню – ту, мою любимую, Greensleeves?.. Столько всего произошло сегодня, я до сих пор не могу отойти от эмоций, а твой голос очень красивый и нежный, успокаивает. - Конечно, милая, - ласково я провела рукой по щеке дочери. – День сегодня, правда, выдался непростым… Я вздохнула и воскресила в своей памяти слова давно позабытой песни: - Alas, my love, you do me wrong, To cast me off discourteously. For I have loved you well and long, Delighting in your company. – Глядя на довольно улыбающуюся и смежившую веки Жанну, я поняла, что нашла в её лице благодарную слушательницу. - Greensleeves was all my joy Greensleeves was my delight, Greensleeves was my heart of gold, And who but my lady greensleeves. Your vows you’ve broken, like my heart, Oh, why did you so enrapture me? Now I remain in a world apart But my heart remains in captivity. С самозабвением и полной отдачей я пела песню ребёнку, испытывая в эти минуты светлую радость и покой, нежно перебирала пальцами отросшие волосы Жанны. - I have been ready at your hand, To grant whatever you would crave, I have both wagered life and land, Your love and good-will for to have. If you intend thus to disdain, It does the more enrapture me, And even so, I still remain A lover in captivity. My men were clothed all in green, And they did ever wait on thee; All this was gallant to be seen, And yet thou wouldst not love me. Thou couldst desire no earthly thing, but still thou hadst it readily. Thy music still to play and sing; And yet thou wouldst not love me. Well, I will pray to God on high, that thou my constancy mayst see, And that yet once before I die, Thou wilt vouchsafe to love me. Вскинув голову, я напрягла слух и уловила тяжёлые шаги за дверью. Это Оливье, сомнений нет. Звук его шагов трудно не узнать. Интересно, каким он нашёл мой маленький импровизированный концерт, раз уж подслушивал под дверью, когда я пела колыбельную? - Ah, Greensleeves, now farewell, adieu, To God I pray to prosper thee, For I am still thy lover true, Come once again and love me. Ещё два или три раза я по второму кругу пела старинную английскую песню, чтобы уж наверняка убаюкать ребёнка и как можно дольше оттянуть предстоящий разговор с Оливье. Успокаивала себя, чтобы не так страшно было думать о предстоящем выяснении с мужем. Но именно неопределённость пугала меня сильнее всего. Вроде бы Жанна спит, если прислушаться к её спокойному и мерному дыханию. Глаза закрыты, на губах счастливая улыбка. Как хорошо, что ей неведомы те сбившиеся в плотный ком мои мысли, от которых у меня пухнет и рвётся на части голова. Вот дверь слегка приоткрылась, и в маленьком проёме появилось лицо Оливье. Сделав ему знак не говорить, я коснулась губами напоследок лобика ребёнка. Жанна спала столь крепко, что её это нисколько не потревожило. - Господи, дай сил мне выдержать всё это, - прошептала я, перекрестившись, устремив взгляд в потолок, и тщетно стараясь унять бешеное биение сердца, готовое, казалось, пробить грудную клетку. Смутно я надеялась обрести последнее прибежище в том, кто был не особо ко мне милостив. – Дай мужества не отступить, не сойти с ума... Нехотя встав с кровати, я вышла из комнаты и тихонько прикрыла дверь, после обхватив свои плечи. - Девочка уснула? – тут же спросил граф. - Да, Жанна спит. Вы хотели со мной поговорить, сударь? – лишь ценой немалых усилий я сдерживала предательскую дрожь в голосе. - Серьёзно поговорить, мадам. Пойдёмте? – Оливье предложил мне руку, а я вложила свою дрожащую руку в его, после секундного колебания, и тут же почувствовала, как он слегка сжал её. - Как угодно, господин граф, - слетели с моих немеющих губ слова, лишённые эмоциональности. Слабый, бесцветный и тусклый голос. Безжизненный. Как будто с того света доносится невнятное эхо. Судя по нависшему над замком безмолвию, все слуги давно спят. Вокруг себя я не замечала ничего. Наверно, если бы не Оливье, поддерживающий меня под руку, я бы довольно тесно познакомилась с дверными косяками и стенами замка со ступеньками, ведшими вниз. Кровь в венах стыла, как вода в реках зимой. Сердце сжимается и словно падает куда-то к ногам, а в животе и груди неприятное ощущение скользкой пустоты. Как мы добрались до кухни, я не помню, и чувство, будто ступаю босыми ногами по раскалённой жаровне, никак не покидало. Оливье усадил меня за стол и зажёг свечи в канделябрах на стенах и в стоявшем подсвечнике на столе, только потом он сел напротив меня, пристально глядя мне в глаза. Не зная, куда себя деть, я опустила голову и схватилась за виски, стараясь унять волнение и дрожь в руках. Трудный разговор для нас обоих должен состояться, но я не была к нему готова, и потому заранее тревожилась о его исходе. - Теперь, мадам, - нарушил Оливье наше слишком затянувшееся молчание, - когда рядом с нами никого нет, я хочу знать правду: как так случилось, что вы до сих пор живы? - А вам бы хотелось увидеть меня в петле или на плахе? – вырвалось у меня по привычке язвительное замечание, только поблёкшие краски в голосе не производили былого эффекта. Похоже на жалкую попытку умирающего животного укусить напоследок. – Не бойтесь, вовсе не мщение привело меня в вашу обитель, всего лишь крайняя нужда, так что ваши друзья могут жить спокойно. - Я задал вам вопрос, Анна, - посуровел граф, - и жду вашего ответа. Надеяться увильнуть с вашей стороны совершенно напрасно. - Что ж, - я тяжело вздохнула и на пару мгновений устремила взгляд в потолок, - я расскажу вам всё, что вы так желаете узнать… Коль перешёл реку вброд, то мост уже ни к чему. Поздно отступать, когда сожжены эти самые последние мосты за спиной. Вы хотели правды, граф де Ла Фер? Вы её получите, и я не готова ручаться, что вам она понравится… The end Pov. Миледи.
Фьора де Селонже: Глава 6. Так ты жива? Pov. Атос. Вернувшись домой лишь поздним вечером, после излишне затянувшейся прогулки по родным окрестностям, я никак не ожидал, что Гримо, которому доверено следить за порядком – пока я отсутствую – впустит эту дрянь Катрин де Браве в мой замок! Когда-то я обожал свою кузину, практически выросшую у меня на глазах. Оживлённого нрава и подвижная, никак не желающая вести себя как подобает девочке из знатной семьи, черноглазая и рыжеволосая Катрин постоянно рвалась со мной и моими друзьями, когда мы собирались купаться в реке или рыбачить. Как и я, Катрин носила фамилию де Ла Фер – мой ныне покойный отец удочерил её, когда лихорадка унесла жизни родителей бедняжки, и растил как свою собственную дочь. В малышке Катрин не чаяли души няня и гувернантка, слуги в замке и другая челядь. Катрин знала, что для своего воспитателя, который питал самые добрые чувства к своему покойному брату – её отцу – она бесконечно дорога. Её любил я, как если бы Катрин была рождена моей матерью, умершей, когда я был ещё совсем мал, чтобы хорошо помнить покинувшую мир матушку. Учил этого маленького рыжего чертёнка чтению и письму, счёту, стрелять из лука и рогатки, владеть выструганными из дерева шпагой и мечом. Именно от меня Катрин научилась обороняться от любого, кто вознамерится её задирать. К её чести, ученицей она себя показала на редкость понятливой и способной. Скорее была мне за младшего брата, нежели сестру. Но когда Катрин едва исполнилось шестнадцать, её отдали замуж за моего друга Робера де Браве, часто приезжавшего с семьёй погостить в Берри из Оверни. Катрин не любила своего будущего супруга, поскольку предметом её мечтаний был мой друг Этьен, живущий в соседнем с моим, поместье. Все дни подготовки к свадьбе обратились сплошным кошмаром. Невеста грозилась сбежать и наложить на себя руки, уйти в монастырь или в уличные актрисы. Дня не проходило, чтобы она не закатила бурную истерику со слезами, повторяя, что ни за какие коврижки не станет женой того, кого не любит. Ни за что не отдаст руку, не отдав сердца. Робер, чьи нервы всё это время не знали успокоения, дни напролёт проводил в фехтовальном зале, чтобы не дать мысли из категории «топить горе в вине» завладеть его умом. Нужно быть совсем слепым, чтобы не замечать, какую боль молодому человеку причиняют необдуманно-жестокие слова Катрин, даже не замечающей этого – погружённой лишь в себя и свои страдания. Катрин постоянно говорила, что никто не щадит её чувств. Может так и есть, но и она сама никогда не задумывалась о чувствах других. Первое время отец пытался быть к ней терпимее и немного смягчить свою названную мятежную дочь, но его хватило на три дня. - Ты не выйдешь из этой комнаты, пока не поумнеешь и не научишься беспрекословно слушаться старших! – в довольно резкой форме заявил отец, практически втолкнув беснующуюся Катрин в её комнату, и закрыв дверь на ключ. – Даже не надейся выбраться через окно, всё равно там решётки. Мучимый состраданием к Катрин и беспокойством за неё, я делал множество попыток убедить отца не быть к ней излишне суровым, но все они решительно отметались в сторону. Он и слушать не желал моих просьб хоть немного быть помягче к девушке. Надеясь, что она перестанет намеренно делать всё для ухудшения своего положения, я решил с ней поговорить. Думал, что мои слова окажут на упрямицу хоть какое-то влияние, ведь я всё-таки её старший брат и товарищ по былым детским играм. Я не говорил с ней тем тоном, в каком с ней говорил мой отец. Всего лишь сказал ей, что она зря противится браку с Робером. Он благороден, умён, ему не откажешь в доблести и безупречности манер, из хорошей и порядочной семьи, принадлежит одной из самых родовитых семей овернской знати. Не сказать, что он похож на античного бога, но недурён собой и нрава доброго, хоть и очень пылкого, молод. Всего двадцать три года – мой ровесник. К тому же хороший человек и очень её любит. Но быть услышанным мне было не суждено. С яростными криками:«Так ты с ними заодно, предатель! А я доверяла тебе!» и, швыряясь подушками, Катрин, чьи пронзительные чёрные глаза яростно сверкали и рыжие волосы растрепались, выгнала меня из своей комнаты. Поговорил с сестрёнкой, называется… Хорошо так поговорил. Без летящих в меня тяжёлых предметов, от которых мне лишь чудом и благодаря скорой рекакции удавалось вовремя увернуться, не обошлось. Два дня бунтарка не могла унять своего яростного неистовства. Отец выбрал весьма жестокий способ добиться от Катрин покорности и послушания. Так любящая подвижный образ жизни и прогулки – конные и пешие – бедная Катрин была вынуждена целыми днями безвылазно сидеть взаперти. Входить к ней разрешалось только горничной и гувернантке. Даже мне приходилось спрашивать разрешения видеть её, но того не желала она сама, тая на меня обиду за то, что не препятствовал её браку с Робером. Да, с её мнением не посчитались, но ведь Робер неплохой человек, искренний и добрый, воплощение чести и порядочности с канувшим в лету рыцарством. Умный, всесторонне развитый человек, с которым интересно. Если и можно кому-то доверить заботу о Катрин и её благе, так это ему. Для своих двадцати трёх лет он рассуждает и ведёт себя как довольно зрелый мужчина. При всём уважении и дружбе, которую я всегда питал к Этьену, так любимому моей сестрой, он и Катрин из разного теста. Этьен мечтатель, мысли его вечно далеки от всего насущного, свой необъятный мир фантазий он всегда находил привлекательнее реальности. Катрин же по большей части материалистка и привыкла обо всём судить с расчётом и практичностью. Совершенно несхожие между собой люди. Добрые чувства к Этьену не мешали мне трезво смотреть на него. Вечный мальчишка-подросток – вот его истинное состояние души, хоть и старше Катрин на четыре года. Отдай отец девушку в жёны ему, моя сестра нашла бы в лице Этьена не мужа, а ребёнка - неусыпная забота о котором легла бы на её плечи. Робер же вполне способен обеспечить ей спокойную неомрачённую жизнь, стать верной и крепкой опорой, поддержать её и защитить. При всех положительных чертах Этьена, он ей это дать не сможет. Но Катрин, поняв, что истерики и угрозы не принесут плодов, успокоилась и примирилась с тем, что должно было случиться на следующий день. Задолго до начала церемонии венчания Робер вызвал Катрин на серьёзный разговор. Я не слышал, о чём они у колонны в нашем аббатстве переговаривались, но к алтарю Катрин шла заметно приободрившаяся и с будущим мужем не вела себя как сердитый ёж, выставивший колючки. Даже чуть заметно улыбалась! После свадьбы всё шло более менее гладко, Катрин постепенно свыкалась с мыслью о своём новом статусе замужней благородной дамы, чем доставила радость отцу, уже потерявшему надежду вразумить всеобщую любимицу. Катрин была настолько в приподнятом настроении – не знаю, на самом деле или наигранно? – что первая пошла на примирение с тем, кто был ей отцом многие годы, любил её и заботился о ней. Пусть покойный мой отец был человеком довольно сурового и непреклонного нрава, строгий и требовательный, но долго держать зло на дорогих ему людей не умел, и с радостью сделал шаг навстречу Катрин. Долгожданный мир последовал сразу после родственных объятий. Неделю молодая чета пожила в поместье. Катрин постепенно научилась ладить с Робером, как и он – искать к ней подход. Ссор между ними не наблюдалось, скорее наоборот, они всё лучше ладили и начинали понимать друг друга. - Знаешь, Оливье, - как-то сказала мне Катрин ещё до отъезда, загадочно улыбаясь, - возможно, насчёт Робера ты во многом прав… Он и впрямь хороший человек, так что мы найдём общий язык. - Я рад, что ты переменила своё отношение к тому, что повернуло твою жизнь по иному пути. Ты же знаешь, Катрин, - взял я мягко её худенькую ручку в свою, поглаживая пальцы, - я всегда любил тебя и желал тебе только добра… Надеюсь, ты обретёшь счастье в браке. – За последними прощальными словами покидающей поместье сестре последовал бережный поцелуй в лоб. Катрин покинула Берри, уехав в Овернь со своим супругом. Первое время они оба исправно писали письма, где неизменно упоминали, что живут очень хорошо и у них почти что нет причин жаловаться на поведение друг друга. Но потом письма стали приходить всё реже, пока молодожёны и вовсе не перестали напоминать о себе. Наверняка, увлечены друг другом, что вполне их извиняет… А потом и вовсе исчезли из вида спустя два года, охватывающие то время, когда я встретил Анну и женился на ней! Последний раз мне удалось вновь встретиться с Робером под Ла-Рошелью, во время осады. От лучшего друга детства и юности мне и пришлось узнать, что Катрин променяла его на богатого любовника, сбежав из дома пять лет назад и наотрез отказавшись возвращаться. Она и дочь с собой забрала, малышку Мадлен, к которой Робер был безгранично привязан, как и маленькая дочка к нему. Не один год он разыскивал жену и ребёнка, но результатов это не дало. Двойной удар, нанесённый той, кого Робер столь сильно любил, окончательно уничтожил его. Лишь внешняя оболочка осталась от прежнего Робера. Искры азарта во взоре ясных зелёно-карих глаз потухли, голос лишился былой эмоциональной яркости. Вся жизнь ушла из него, которую выпила эта змея-предательница Катрин де Браве. У меня нет детей, которых бы Анна могла отобрать и сбежать с богатым любовником. Я не был уверен, что она изменяла мне в ту пору, когда мы ещё жили вместе. Не повесь я её тогда без расследования и суда, Анна и по сей день была бы мне верной и любящей женой, но всё разрушил мой поступок на той проклятой июльской охоте. Анна любила меня и была мне верна, а я не удостоил её даже права на справедливый суд. Вернуть бы те времена. Перенестись бы в прошлое с нынешним моим разумом, многое переосмыслившим, и сердцем. Исправить, никогда не совершать то, что разрушило нашу с ней жизнь. Но никому не дана власть повернуть вспять неумолимый ход времени, не поднять мёртвых из водных могил… В моих силах было не допустить всего этого многолетнего и бесконечного кошмара, но осудить человека, даже не попытавшись хотя бы выслушать и понять, оказалось проще. Никакими силами не воскресить Анну, хотя даже за призрачную возможность сделать это я бы многое отдал, пусть бы пришлось пожертвовать своё здоровье и половину отпущенных мне лет жизни. Ладно бы, Катрин сама ушла от мужа, но то, что она и дочь забрала… Двое людей, сердце одного из которых отравлено предательством той, кого он любил, и второго – терзаемого бесплодными сожалениями и мечтами всё вернуть с безысходным чувством вины, всегда поймут друг друга. Лишь в одном была разница между мной и Робером: некогда бесстрашный и непреклонный сеньор де Браве вкусил всю горечь предательства любимой женщины, а свою собственную жену предал и убил я сам. Вероломство Катрин разбило сердце Роберу, доведя его до той грани отчаяния, что молодой мужчина всерьёз решил искать смерти на поле боя. И он её нашёл, как и мечтал - на поле боя, отдав свою жизнь тому, кто видел его многолетние мучения – Всевышнему. В тот страшный день, держа на руках остывший труп боевого товарища и друга детства, моего брата по оружию, я поклялся, что никогда не прощу Катрин гибели Робера и её низости. Ноги её не будет в моём замке, на порог не пущу, даже если она будет на коленях умолять об этом. Я знал жизнелюбивую и задорную весёлую девчонку, которую опекал с самого её детства. Эта женщина, опустившаяся столь низко, что ради состоятельного любовника бросает мужа и лишает несчастного дочери – самого бесценного сокровища, не моя сестра. Покойная Анна казалась мне во всём лучше моей кузины.
Фьора де Селонже: В ту минуту, когда Гримо прямо с порога оглушил меня известием о том, что ко мне приехала «дражайшая» кузина Катрин де Браве с дочерью, я думал, на месте придушу его. Но вовремя взял себя в руки и воздержался от смертоубийства. Всё же этот малый был мне предан не один год и всегда добросовестно исполнял мои распоряжения. Но моего решения за волосы вышвырнуть Катрин из замка это не отменяло. Гримо как мог меня отговаривал от задуманного, но гнев настолько затуманил разум, что я уже не слушал никого, посылая к чертям слугу с его увещеваниями. Зря к нему не прислушался. Стремительно ворвавшись в библиотеку, я ожидал увидеть эту бесстыдницу Катрин. Охваченный яростью, я предвкушал, как выдворю прочь эту распутную девку. Вот только не совсем свою кузину я встретил в библиотеке. Несмотря на то, что был абсолютно трезв как стекло, мне казалось будто, я в одиночку опустошил винный погреб и теперь мне явился плод моего воспалённого сознания. Анна, живая, из плоти и крови, крепко прижимающая к себе ребёнка - прелестную темноволосую девочку, на вид восьми лет, чьи огромные и ясные карие глаза взирали на меня с интересом и трепетом, без тени страха. Невыразимый стыд и ужас объяли меня. Подумать только, устроить такую безобразную сцену и бросаться грубыми словами "шлюха-стерва-распутная дрянь" при девочке, сквозь землю провалиться в пору! Чёрт возьми, девчушка сто процентов слышала всё, что я выкрикивал с яростью, бурным негодованием... Я же кричал на весь замок как сумасшедший, глухой услышит, не то что Анна и ребёнок. А созвучие имён матери и дочери довольно милое: Анна и Жанна. Попытки убедить самого себя, что просто сплю и вижу бредовый сон, были напрасны. Анна и малышка Жанна принадлежали к реальному миру, а вовсе не плод моего воображения, сыгравшего со мной злую шутку, как я считал. Они обе не относились к порождениям моего пьяного бреда, ибо я ничего сегодня не пил крепче воды. Но так и есть, Анна жива и находится в моём доме, просто надо свыкнуться с этой мыслью и принять её как данность. Ума не приложу, как она спаслась. Неужели из рук палача вырвалась, и если да, какой ценой досталось ей это? Так у Анны есть ребёнок, а я едва не убил её руками нанятого палача. У Анны на попечении малолетняя дочь, а мы намеревались учинить над ней расправу, тем самым обрекая на тягостную сиротскую участь ни в чём не виноватую маленькую девочку! Сейчас я был готов возносить благодарственные молитвы всем святым, каких только помнил, за то, что вижу перед собой Анну живую. Анну, избежавшую гибели, подготовленную ей в Армантьере мною, и которой не суждено было случиться! Получается, правдивы были слухи о ней и кардинальские ищейки не зря больше полутора лет вели её активные поиски. Всё это время Анна была жива, а я губил себя в пьяных трактирных стычках и дуэлях с гвардейцами кардинала, и заливая горе её мнимой утраты бургундским! Анна жива, значит, сам Бог хотел её спасения и того, чтобы я не стал законченным убийцей и палачом своей жены! Анна всё же осталась жить на этом свете, но мою радость вновь видеть её невредимой отравили чувство вины и растерянности. Никогда ещё мне не доводилось видеть столь яркого и скорбного контраста между матерью и ребёнком. У сидевшей передо мной в кресле женщины, одетой в мои штаны и рубашку с камзолом, были глаза Анны, её лицо с тонкими и нежными чертами, голос и мимика. Что же стало с её светло-золотыми волосами? Как так случилось, что она их обрезала и перекрасила в чёрный? Голубые глаза глядят с немой мольбой и грустной покорностью, к которым примешивается парализующий страх, а под ними отчётливо видны тёмные круги. Нос и скулы с подбородком заострились, и щёки её, лишённые румянца, похудели. Ни кровинки в покрытом восковой бледностью лице, а обветренные губы искусаны и потрескались. Своими худыми руками она крепко прижимала к себе дочь, словно желая целиком и без остатка растворить её в себе, спрятать от чужих взглядов, точно терзаемая страхом, что ребёнка вырвут у неё из рук. Её пугало даже моё кратковременное оцепенение и с трудом обретённое спокойствие после бурной сцены. "Простите меня за столь внезапное вторжение, но мне с Жанной больше некуда идти, не у кого искать защиты". - До сих пор её обречённый, слабый и неуверенный голос горьким эхом отдавался для моего слуха. Господи, она ведь не перестала меньше бояться меня и считать жестоким тираном, но всё равно приехала с дочерью искать убежища в Берри, в замок - так и не ставший для неё домом! Облик Анны красноречивее любых слов говорил обо всём пережитом ею. Она по-прежнему оставалась красивой, и её красоты ничто не умаляло и не портило. Ни капли не подурнела, несмотря на остриженные и выкрашенные в чёрный цвет волосы, не взирая на бледность. Анна, столь родная и близкая, но в то же время далёкая и чуждая. Готовая даже ценой собственной жизни защищать самое дорогое для неё - свою дочь, и воплощающая в себе нежность и хрупкость. Смятение, усталость и кроткая печаль отметили её лик своей тягостной печатью. Как ни старался я пробудить в себе застарелую ненависть к этой женщине, чтобы вновь не оказаться в полной её власти, мои жалкие попытки оказались тщетны. Я мог ненавидеть сделавшую другим немало зла миледи Винтер, но, несмотря на все усилия, у меня не получалось воспылать этим разрушающим чувством к её бледной копии. Будто умерла во мне разогревающая кровь ненависть к моей жене, вырвана с корнями, отгорела и оставила после себя лишь пепел, под слоем которого ещё тлело к ней нечто светлое и неомрачённое - не уничтоженное мною и не вырванное с корнями из сердца. Я до дрожи во всём теле ненавидел коварную и беспринципную интриганку, но ненавидеть затравленную и преследуемую - её же бывшим патроном - отчаявшуюся мать с маленьким ребёнком у меня не хватало духу. Не умею питать тёмные чувства к бывшим врагам, которых и добить-то ничего не стоит, и Анна попадала в эту категорию. Да, Анна далеко не ангел, не святая. Но то, что её преследуют те, кому она в своё время ревностно служила, омерзительно. Гадко и подло по отношению к ней, со стороны кардинала. У любого народа, в любом государстве, на любом языке предательство остаётся предательством, какими бы красивыми формулировками ни стремились придать ему иное витиеватое обрамление. "Отблагодарил вас, мадам, Ришелье за годы верной службы..." - подумалось мне с грустной, досадной иронией, но вслух эта мысль мною не была озвучена. Слишком много знающих и много сделавших людей для пользы высокопоставленных особ излюбленным методом стало убирать с дороги. Горек на вкус хлеб предательства, Анна? Однако же, моя любезная супруга напрочь позабыла одну вещь: в политике и дипломатии, как одних из самых замысловатых игр могущественных деятелей, нет в правилах и речи о совести и чести. Она думала, кардинал вечно будет ей покровительство оказывать? Избавится от неё, когда выпадет удобная возможность. Судьба одного человека для них не играет роли, он лишь пешка, выполнившая свою задачу, и сброшенная с доски. Пешка ведет партию к пату? Пешку с доски долой! Одно предательство - ничто в их понимании, отнюдь не цена за то, достижение чего они ставят себе целью. "Верный подход - Одно предательство, конечно, не в счет, Одно предательство, конечно, не в счет, Одно предательство для знатных господ не грех!" Как только Ришелье понял, что бывший агент представляет угрозу для его положения, поскольку она знает множество вверенных ей государственных тайн, способных бросить тень на имя первого министра, то вознамерился стереть неудобного ему человека с лица земли. Начал на неё травлю как на животное в сезон охоты, объявив награду за её поимку или голову в тридцать пистолей серебром. Едва ли не перекрыл ей воздух, надеясь сломить её дух и волю. "Тридцать монет – Для дипломатии священного нет, Для дипломатии священного нет, Одно предательство не более чем пустяк! Разве не так?" Своре гончих псов безразлична обречённость загнанной лисицы и то, что у Анны есть ребёнок, тревожась о благе которого, наверно, она и вернулась в Берри. Сама бы она ни за что не ступила вновь на те земли, где в своё время изведала немало боли, но у каждого человека есть предел физических и душевных сил. Многие месяцы преследований эти самые силы из Анны выпили каплю за каплей, превратив молодую женщину в скорбное подобие самой себя. Выбирая между опасностью загреметь пожизненно в Бастилию и столкнуться лицом к лицу с одним из призраков мрачного прошлого - но уберечь девочку, она склонила чашу весов ко второму. Возобладав над своими страхами, она всё-таки вернулась, словно сделала мучительный выбор между эшафотом и костром. Во всяком случае, так это выглядит в её представлении. Между преисподней и замком, госпожой которого до сих пор считается, Анна не заметила бы особой разницы. До этого дня я никогда не думал о своей жене как о человеке со своими достоинствами и недостатками, переживаниями и страхами, сильными и слабыми сторонами, отказав ей во всех тех чувствах, которые испытываю сам. Лишь ангел или демон - третьего не дано, а ведь я никогда и не пытался видеть в Анне человека - которому тоже свойственно совершать и признавать ошибки. Я превратил Анну в живую икону и пытался уничтожить за то, что святыня оказалась не столь безукоризненна, какой мне хотелось её видеть. Пытался убить свою жену за то, что она не соответствовала моим выдуманным представлениям о ней и не вписывалась в рамки взятого из моей головы идеала. Только и знал, что делить всё на чёрное и белое, а ничто не делится только на эти два цвета - всё в мире цветное, как и люди в нём живущие. Ничто и никто в этом мире не является абсолютным добром или злом, каждый в чём-то хорош или плох, никто не безгрешен. Всё смешалось столь невероятным и абсурдным образом: Анна в Берри, с ней вместе малолетняя дочь - как сказала мне Анна, ребёнку десять лет... Почему-то Жанна возомнила меня рыцарем без страха и упрёка, не уставая говорить о том, сколько хорошего обо мне рассказала её мама! Непохоже, что она лукавила: в её словах звучала искренняя радостная восторженность и глаза глядели прямо, она не отводила их. Слава Богу, что Жанна не знает всей правды! Минуту, Анна рассказывала своей дочери обо мне много хорошего? Нет, нет, нет! Быть того не может - чтобы Анна... отзывалась обо мне хорошо? Для этого её надо ударить по голове столь сильно, чтобы у неё навсегда и подчистую отшибло память. Хоть четвертуйте меня на этом самом месте, не верю! Но Жанна с такой теплотой и обожанием смотрела на меня своими огромными карими глазами, обрамляемыми пушистыми и длинными ресницами... Она так превозносила моё благородство, в наличии которого со временем усомнился я сам... Разочаровывать ребёнка правдой казалось горьким, лгать и поддерживать эту иллюзию - невыносимо и скверно, и я просто пребывал в растерянности, не зная, как себя вести не то что с Анной - с её дочерью, так и тянувшейся ко мне всей неиспорченной детской душой. То и дело я постоянно пытался вглядеться внимательнее в лицо Жанны, выискивая в девочке сходства с её матерью. Одинаковыми были только овал лица, брови и ресницы, форма губ и глаз - на этом сходства исчерпывались. В остальном Жанна мало чем напоминала Анну: чёрные густые волосы длиной до подбородка, карие глаза и маленький прямой носик. Кожа от природы светлая, на щеках играет здоровый румянец, пушистые и длинные тёмные ресницы обрамляют глаза. Сама роста невысокого, с трудом бы я дал на вид Жанне её десять лет. Максимум девять, но с большой натяжкой. Не похоже, чтобы Анна пренебрегала ею или махнула на дочь рукой, забросила её и не заботилась о Жанне. Скорее совсем наоборот: заботясь о своём ребёнке, Анна совсем перестала заботиться о самой себе. В отличие от матери, девочка не выглядела болезненно истощённой и страшно измученной, её глаза искрились радостью и любопытством, выдавая живой нрав вместе с незаурядным умом, для ребёнка её возраста. Вне всякого сомнения, Жанна самая настоящая красавица. Какую же всё-таки чудесную картину представляла Анна с дочерью на руках, как же мне хотелось вечность простоять на коленях в библиотеке, неотрывно глядя на них!.. Мысленно я сопоставлял возраст Жанны и минувшее время с той июльской охоты, высчитывал до девятого марта включительно прошедшие месяцы с того самого ужасного дня - разрушившего наши с Анной жизни. У Жанны черные волосы - я сам брюнет, карие глаза и аккуратный прямой нос - и в этом похожи, ей десять лет - в марте исполнится одиннадцать. Это время с июля по март, прошло ровно девять месяцев... Хотя это может быть простым совпадением, правда, совпадений не так уж и мало, чтобы считать их лишь таковыми... уже это навевало мне смутные подозрения, отмахиваться от которых становилось как-то бессмысленно и непросто. "Может спросить Анну, мой ли Жанна ребёнок?" - Что за глупости, всё равно правды она не скажет. Побоится, что жестокий муж-деспот отберёт у неё ту, кто ей дороже всего на свете. Даже если Жанна моя дочь, я не достоин зваться её отцом, поскольку в своё время поступил жестоко и бесчеловечно с её матерью. "Дьявол меня забери, неужели беременной её повесил?!" - посетила меня чудовищная догадка, от которой волнами накатывали ненависть и отвращение к самому себе. Я предал Анну, тогда как она верила в меня и глубину моих чувств к ней. Анна верила мне, а я чуть не убил её. Дважды, если вспомнить Армантьер. "А если я девочке не отец, тогда кто является им на самом деле? Девять месяцев, прошедшие со дня июльской охоты... В Англии Анна вышла замуж за лорда Винтера, смерть которого преписывают ей. Сам герцог Бэкингем в своё время, ещё при жизни, потерял от неё голову. Странно, что Жанна выглядит гораздо младше своих лет... Вдруг моя жена нарочно прибавила своему ребёнку два-три года? Тогда получается, что Анна солгала, и Жанна была рождена гораздо позже девятого марта? В таком случае, заколотый кинжалом Бэкингем или покойный лорд Винтер отец девочки? Но если вдруг окажется, что Жанна всё же моя родная дочь?.." - думал я, стоя под дверью отведённой ей и дочери комнаты, и слушая, как Анна пела старинную английскую песню, чтобы убаюкать ребёнка. Её мелодичный и звонкий чистый голос приятно ласкал слух, в мыслях унося прочь из этого бренного мира. Всю доступную ей нежность и вдохновение Анна вложила в своё пение, а пела она так, что и словами не передать. Проникнутое светлой радостью и умиротворением с нотками кроткой ностальгической печали, её исполнение обычной песни - ставшей колыбельной, переворачивало душу. В её голосе не чувствовались призывные нотки обольстительных сирен, она околдовывала, даже не стараясь установить надо мной власть своих чар. Заворожённый, я был не в силах отойти от двери отведённой ей с дочерью комнаты. Анна пела эту песню по второму и третьему кругу, оттягивая время, чтобы избежать трудного для нас обоих разговора. Стряхнув с себя остатки наваждения, я слегка приоткрыл дверь, собираясь узнать, как долго Анна собирается тянуть кота за хвост, но она сделала мне знак не говорить, и я последовал её неозвученной вслух просьбе. Из комнаты Анна вышла белее мела, обхватив руками дрожащие плечи. Голос безжизненный, сиплый и срывается. О каких её тёплых чувствах ко мне может идти речь, когда один мой вид доводит её до такого состояния? Мне было страшно смотреть в глаза своей жене, ибо лишь потухший взгляд выдавал истинный возраст души этой молодой и по-прежнему красивой двадцатисемилетней женщины. Я глядел ей прямо в глаза, и чувство, что подобный тяжёлый взгляд может принадлежать лишь древней иссохшей старухе - никак не той Анне, которую я знал - не покидало ни на минуту. Когда же после несколько секундного колебания Анна вложила свою худенькую ручку в мою протянутую ей руку, я ощутил исходящую от неё нервную дрожь, с которой Анна пыталась справиться. Чёрт возьми, её всю трясёт даже от моего прикосновения... Какой бы превосходной актрисой ни была моя жена, даже ей не под силу так притворяться, и поэтому у меня не рождалось сомнений в её искренности... Рука Анны, худая и почти невесомая, когда-то бывшая мягкой и нежной - теперь шершавая и огрубевшая, под тонкой кожей отчётливо виднеются голубые прожилки вен. Ладони и пальцы все в мозолях, явно изведавшие тяжёлый труд... Но какая же у неё рука холодная, будто каменная могильная плита в зимнюю стужу!.. Её и без того бледное лицо побелело ещё больше, от волнения она покусывала губы и едва стояла на ногах, но своей руки у меня не вырывала, спускаясь со мной вниз по лестнице. Приходилось крепче держать её за локоть, чтобы Анна не свела более близкое знакомство с дверными косяками со стенами или со ступеньками, случайно споткнувшись - а то вниз лететь будет не очень приятно, да и конечности переломать, если не свернуть шею, есть немалый риск. Она покорно следовала за мной в кухню, как идёт в сопровождении стражи на эшафот приговорённая к смертной казни, примирившаяся со своей горькой и тяжёлой участью. Так и есть, я внушаю своей жене лишь панический ужас, что прискорбно осознавать, и острой болью где-то внутри отзывается понимание этого. Но, с другой стороны, чего я хотел от неё после всего?.. После той проклятой охоты, когда я осудил её, не приведя в чувство, и не дав замолвить ни единого слова в свою защиту? Даже не спросил её, за что ей впечатали эту лилию: верёвку на шею - и всё разбирательство... Удивляться тому, что она до сих пор не забыла, нечего, да и никогда такое из памяти не изгладить... В Берри она вернулась только потому, что больше своего самовлюблённого и бессердечного супруга, пытавшегося её убить, боится только бывшего покровителя и нынешнего врага кардинала Ришелье. Из двух зол выбрала наименьшее. Равносильно тому, если бы её заставили выбирать между двумя способами быть казнённой: сложить голову на плахе или живьём гореть на костре. Но всё же перед когтями кардинала она отдала мне большее предпочтение, у меня надеялась найти защиту, а это что-нибудь да значит... Что положение Анны поистине тяжёлое и ей больше некуда идти - вот что это значит, а так бы нога её сюда не ступала. Не отрывая от Анны глаз, я ждал её объяснений, но, как видно, ей от этого было неуютно, и она опустила голову, схватившись за виски дрожащими руками и запуская пальцы в волосы - самый распространённый жест у запуганных и неуверенных детей. - Теперь, мадам, - нарушил я наше слишком затянувшееся молчание, обратившись к жене, - когда рядом с нами никого нет, я хочу знать правду: как так случилось, что вы до сих пор живы? - А вам бы хотелось увидеть меня в петле или на плахе? – по привычке огрызнулась Анна в попытке отгородиться от меня, только получилось это у неё грустно. – Не бойтесь, вовсе не мщение привело меня в вашу обитель, всего лишь крайняя нужда, так что ваши друзья могут жить спокойно. - Я задал вам вопрос, Анна, - начала уже меня немного раздражать её скрытность, - и жду вашего ответа. Надеяться увильнуть с вашей стороны совершенно напрасно. - Что ж, - Анна тяжело вздохнула и на пару мгновений устремила взгляд в потолок, словно надеясь у него найти поддержку, - я расскажу вам всё, что вы так желаете узнать… "Да, Анна, было бы неплохо, чтобы ты сама рассказала мне всю правду - без утаивания и преувеличений. В твоих интересах не врать мне, ложью меня всё равно не проймёшь. Я тебе не малое дитя - в сказки верить, прибереги богатство своего воображения для дочери, а меня кормить вымышленными занятными историями нечего." - Я готов внимательно выслушать вас, мадам, - сказал я совершенно спокойно, поборов в себе раздражение, но в ответ получил лишь подавленное молчание. - Говорить правду вам нечего опасаться. Резко вздрогнув, Анна вся сжалась и ниже склонила свою остриженную черноволосую голову, беспомощным и тревожным взглядом окидывая кухню - как будто ища обходные пути к отступлению, и обхватив руками худые дрожащие плечи, нервно покусывала нижнюю губу. Как будто кукла, послушная чужой воле марионетка. Неживая. Потухшая, словно что-то угасло в ней и надломилось. Всё наносное и фальшивое изгладилось из её облика, явив настоящую Анну. Но видеть это было слабым утешением. Миледи Винтер - каменная броня её истинной сущности - погибла в ней, и теперь она ощущала себя беспомощной и загнанной в ловушку, бессильной найти оттуда выход. Зная живую и деятельную натуру Анны, мне было горько видеть перед собой лишь унылый призрак своей жены. Мысленно я успел раз пять проклясть самого себя за то, что мне случалось допустить в обращении с ней резкость, столь отталкивающую и пугающую её. Надо, надо постараться быть спокойнее, не быть с ней резким, иначе она совсем в себе замкнётся, и я уже ни слова от неё не добьюсь. Ни в коем случае нельзя на неё срываться и кричать. Анна и так решилась на непростой для неё шаг, а необдуманные и суровые слова воспримет как враждебность к ней. Что-то подсказывало мне, узнать у неё правду будет тяжело... The end Pov.Атос.
Фьора де Селонже: Дорогие форумчане! Заранее прошу у вас прощения, если главы будут выходить с задержкой! Седьмая глава активно пишется, честное слово!
Фьора де Селонже: Глава 7. Исповедь, вино, забвение. - Я жду ваших объяснений, сударыня: как вы остались живы? - по-прежнему не сводя испытующего взора с притихшей и подавленно молчаливой Анны, Оливье скрестил руки на груди. - Вы сказали мне, что поведаете всю правду, так именно правды я от вас и жду, ничего сверх этого. Вам не стоит бояться того, что сказанное вами повлечёт за собой нечто ужасное. Но Анна лишь сдавленно вздохнула и крепко зажмурила глаза, обхватив руками голову, и запустив пальцы в свои всклоченные волосы. Вновь взглянув на невозмутимого супруга, она прочла в его глазах решительность и непреклонность. "Всё, теперь я точно в ловушке, - стучала лихорадочная мысль в её голове, как топором по дереву, - в которую сама же себя и загнала! Он ведь так просто не отступится, пока не добьётся своего!" - Анна, что с вами? - Оливье отнял сухие и шершавые руки молодой женщины от её головы, мягко сжав своими руками её ладони, но Анна резко высвободила их и, стараясь спрятать в рукавах камзола, метнула на супруга тревожный взгляд исподлобья. - Оливье, не надо... - проронила она едва слышно, потупившись, и бросив беглый взгляд на его руки - изящные, хоть и сильные, белые и мягкие, тепло которых обожгло её подобно калёному железу. - Прошу вас... я... - Что? - Я и так нервничаю... - Позвольте, - он всё же взял ледяные ладони супруги в свои, принявшись мягкими и осторожными движениями их растирать, несмотря на вялые попытки Анны освободиться от его надёжной хватки, - что же заставляет вас нервничать? - Вы... - с трудом Оливье расслышал ответ резко побледневшей жены, читая его едва ли не по движениям её обветренных губ, искусанных Анной в кровь. - Я? - удивлённый взгляд карих глаз графа скрестился с недоверчивым и угнетённым взглядом голубых глаз супруги, как два клинка в поединке. - Мадам, я понимаю, что всё произошедшее между нами никак не способствует желанию доверять, но неужели из вашей головы всё никак не уйдёт произошедшее сегодня в библиотеке? Вас так встревожило моё поведение? Я ведь даже подумать не мог, что вместо своей кузины, которая мне неприятна, увижу вас... - ... ту, кто вам омерзительна и глубоко ненавистна, и кого не желаете знать, как и признавать своей женой? - отозвалась она горько-саркастичным эхом, криво улыбнувшись, только улыбка её напоминала оскал раненой волчицы, попавшей в охотничий капкан. - Анна, не передёргивайте и не приписывайте мне мыслей, которых нет, - строго заметил мушкетёр, - для меня стало потрясением видеть вас здесь, да ещё не одну, а с ребёнком... Право, мне стыдно, что свидетельницей подобной сцены была ваша дочь. - Именно это и пугает: вы не велели выставить меня за порог, не оскорбляете и не призываете на мою голову проклятия, - шептала Анна, больше не делая попыток отнять свои руки из рук Оливье, - не приставляете пистолетное дуло к моему виску как в "Красной голубятне". Я всё больше начинаю склоняться к мысли, что вы своими усилиями уничтожили винный погреб, раз ведёте себя так со мной и говорите в благожелательном тоне... - Кажется, я начинаю понимать, - граф пристальным взглядом смотрел на жену, опустившую и вжимающую голову в плечи, - вам бы хотелось, чтобы я сыпал оскорблениями и проклятиями на вашу голову, угрожал вам и вышвырнул вас прямиком на зимний холод из замка? Вы этого хотели, мадам? - Нет, - Анна нервно замотала головой из стороны в сторону, стараясь не смотреть ему в глаза, - но была готова к этому... Я думала, так всё и случится, но мои опасения не подтвердились, что пугает даже больше, чем если бы всё-таки вы сделали это... - Но почему это пугает вас? - Атос не понимал уже ничего. Женщина, сидящая за столом напротив него, никогда не переставала интриговать его и оставаться для него загадкой, душа её всегда была для мужчины запутанным лабиринтом древнего острова Крит, в котором не составляло особого труда заблудиться без всякой надежды найти выход. - Я не ждала к себе человеческого отношения... - призналась Анна со всей доступной честностью, но, спохватившись, прикусила себе язык и замолчала, добавив после короткой паузы: - Особенно с вашей, - выделила она интонацией последнее слово, - стороны, граф. Не была готова, даже помыслить не смела... Вы же ненавидите меня?.. - робко и неуверенно беглянка смотрела в глаза такому далёкому и чуждому ей мужу, ожидая его ответа, но где-то в глубине души она боялась подтверждения им своей неутешительной догадки. - А вот о моих чувствах, питаемых к вам, предоставьте судить мне самому. Не беспокойтесь, никто вас не тронет и вашим недругам о вашем присутствии здесь не донесёт, - добавил он, заметив, как задёргался в нервном тике правый глаз собеседницы, спасённой от топора палача Всевышним или самим Люцифером, как он считал, не зная всей истории, но желая вникнуть в неё. "Вот тебе и настоящее исчадье Ада: Анна де Бэйль, леди Кларик, Шарлотта Баксон, баронесса Шеффилд, леди Винтер, графиня де Ла Фер... Воплощённое зло в прекрасной оболочке, демон во плоти..." - усмехнулся про себя Атос, внешне ничем не выдав своих мыслей перед сидящей напротив него за столом женой, руки которой он по-прежнему несильно, хоть и крепко, держал в своих.
Фьора де Селонже: "Хорош демон, ничего не скажешь: леденеет вся от ужаса и дрожит, взгляд затравленный и голос безжизненный, нервный тик бьёт. Состояние полуобморочное. Только взгляните на эту смертоносную и коварную интриганку, так и норовит принести погибель испорченному и прогнившему до основания миру!" - приобрели уже его мысли оттенок грустного сарказма, который он, впрочем, старательно держал при себе, и лишь горькая складка в левом уголке губ выдавала мужчину с головой. - Так вы не донесёте на меня? - послышался её слабый и неуверенный голос. - Правда, ведь, не сдадите в руки ищеек? - нечто безумное и дикое промелькнуло в её взоре, что не укрылось от сосредоточенного на ней внимания Оливье. - Даже в мыслях нет, как только вам в голову взбрело! - пылко уверил он её. - Неужели? - не поверила сказанному Анна, пытаясь сжать в кулак тонкие пальцы, и избегая глядеть мужу в глаза, боясь увидеть во взгляде издевательскую насмешку над её полумёртвой надеждой, забившейся в потаённый угол души несчастной серой крысой. - Не выдадите меня им, да? - Мадам, я разве непонятно выразился? - в голосе Оливье не чувствовалось раздражения, скорее спокойная и властная уверенность. - Что ж, повторю во второй раз: никто и никуда, - твёрдо чеканил он каждое сказанное слово, а руки его чуть сильнее сжали ладони Анны, - никому, ни одной живой душе, никогда на вас не донесёт. Успокойтесь и прекратите уже так изводить себя. Вопреки его сильному внушению, Анна сидела как на иголках и совсем не хотела успокаиваться. Её тревожили дрожащие тени, бросаемые на предметы и стены кухни пляшущими огоньками свеч; на неё давила угнетающая и режущая слух тишина замка, госпожой которого она никогда не была по-настоящему, хоть и носила по-прежнему фамилию его владетеля; всё казалось ей чем-то абсурдным и нелепым; представлялось в её понимании бредовым и тяжёлым сном, и не суждено ему завершиться; больше проклятий, криков и ругани с угрозами и насилием её пугало поведение мужа, объяснения которому она не могла найти. В его спокойном и уверенном, не лишённым властности, голосе она искала скрытую угрозу для себя на уровне подсознания, беспощадно шепчущего ей, что всё это лишь плод её воспалённого и пошатнувшегося разума. В отсутствии враждебности к ней со стороны Оливье она и то умудрялась разглядеть подвох, словно подводный камень на дне мутной реки. Не выплеснувшаяся на неё агрессия - которую она была готова встретить, столкнувшись с собственным мужем лицом к лицу, и словесно отражать атаки подобно фехтовальщику, пугала молодую женщину во сто крат сильнее, чем если бы к её лбу приставили дуло пистолета или кинжал к груди. В ту пору, когда она едва не скатилась по ступеням нищеты на самое дно, помыслив о торговле собой на перекрёстках или в борделе, охваченная отчаянием, её давние враги преумножали свои богатства: удача и успешность были их постоянными и верными спутницами. Жизни её заклятых недругов складывались как нельзя лучше, - в то время как Анна, преследуемая своим бывшим покровителем, порой не знала, на что ей кормить ребёнка и хотя бы один раз в день есть самой. Те, кому она отказалась мстить - не чувствуя в себе на это сил и желания, больше терзаясь холодным страхом за будущее своей дочери, - не знали тягот, коснувшихся её ребёнка, как и самой гонимой матери. Его Высокопреосвященство по-прежнему занимал пост первого министра Франции, и былые противники молодой женщины стремительно делали карьеру; Анна каждое утро просыпалась, мучимая страхом, не зная, где доведётся в следующий раз ей и Жанне встретить рассвет; и то, что теперь она вынуждена умолять о милосердии того, кого полтора года назад придушила бы с превеликим удовольствием, отравляло ей душу горьким и злобным бессилием от мысли об унижении - к которому она тоже внутренне готовила себя. Вернувшаяся домой жена, несмотря на страх перед своим несостоявшимся убийцей, (больше тревожась о своём ребёнке), которую не хотел таковой признавать собственный муж, ожидала ненависти и презрения с его стороны, и этот удар она тоже готовилась отразить. Но сломило и настораживало её именно спокойное и ровное отношение, воспринятое ею как пощёчина. Человеческое отношение ранило больнее жестокости, куда больше насилия она боялась отсутствия враждебности. - Оливье... - тихонько позвала Анна мужа, не поднимая глаз. - Да? - Можно мне воды... если не затруднит? - Что вы, мадам, нисколько. - Отпустив наконец-то руки Анны - чему внутренне она несказанно обрадовалась, испытав слабое облегчение (и тут же стыдливо спрятав руки в рукава камзола), - граф встал из-за стола. Достал из шкафчика для посуды кружку, налив в неё воды из большого хрустального графина, стоявшего на столе, после чего поставил её перед вопросительно глядевшей на него супругой. - Ваша вода. Холодная, надеюсь, устроит? - Более чем, спасибо, - проронила она тускло, взяв кружку обеими руками и, припав к ней, принялась жадно пить воду большими глотками, и торопясь, точно за её спиной стоял некто невидимый с оружием в руках. Но такая поспешность привела к тому, что она подавилась и теперь заходилась в кашле, поочерёдно краснея и бледнея, встревожив собеседника, не преминувшего оказать ей помощь. - Куда вы так спешите, - говорил Оливье, похлопывая её по спине, пока она не пришла в себя, - пожар тушить? Нечего так торопиться, пейте спокойно. Никто вас отсюда не выгонит, если вы только сами не захотите уйти, чего бы я вам настоятельно не советовал делать, особенно в свете последних событий. Доносить на вас Ришелье или кому-то из его свиты я не собираюсь. У нас обоих нет никаких оснований верить друг другу после всего, хоть перестаньте видеть во мне потенциального доносчика, для начала. - Да, наверно, вы правы, - Анна безразлично улыбнулась и пожала плечами, - вам-то ни к чему обещанные тридцать пистолей серебром за мою поимку или голову. Вашему состоянию и вам самому это погоды не сделает, извините меня, вы правы. - Опустив голову, она вновь припала губами к стеклянным краям кружки, только пила воду маленькими неторопливыми глотками, равнодушно-задумчиво смотря на дно. Залпом выпив оставшуюся в кружке воду, Анна поставила посуду на гладкую поверхность стола и вновь спрятала в рукавах камзола свои сухие и потрескавшиеся руки. "Дожили, теперь она предо мной ещё извиняться вздумала, тогда как мы оба хороши, оба во всём виноваты... так бы и придушил её на месте!" - немалых трудов Оливье стоило побороть в себе вспыхнувший гнев при виде такого обречённого смирения и печальной кротости в женщине, перед которой он никогда не переставал чувствовать свою вину, многие годы тщетно стараясь убедить себя в обратном.
Фьора де Селонже: Но мужчина упрекнул себя в мимолётной злости, едва взглянув на грустно отрешённую супругу, устремившую потухший взгляд в одну точку и забравшуюся с ногами на стул, поджав их под себя. Устыдился своих тёмных мыслей, улетучившихся, едва ему случалось взглянуть на молчаливую Анну, исполненную задумчиво-кроткой печали, уязвимую и беззащитную - не только перед ним, но и немилосердным к ней миром, от которого она всеми силами стремилась уберечь своего ребёнка. Оливье, глядя на Анну, всё меньше и меньше был крепок в своём желании придушить её, пальцем бы тронуть не смог. Задумай он ударить её, поднятая для этого рука лишь бессильно опустится, да и отсохнет скорее, чем если бы он и впрямь ударил или убил свою жену. Всё чаще молодой человек ловил себя на совершенно новой для него мысли, что охотнее бы сам отрезал себе руку, чем поднял её на бывшую противницу, сложившую оружие. Не видел чести в издевательствах над уничтоженным человеком, тем более, женщиной. Оливье и хотел бы ненавидеть свою жену, испытывать к ней непреодолимые отвращение и презрение, воскрешая в памяти воспоминания обо всём совершённом ею. Хотел снова увидеть в ней посланного на погибель демона, но не мог. Силы ненавидеть иссякли, духу не хватало. Пытался вновь разжечь в себе ненависть и презрение к ней, но тщетно. "Она ведь по-настоящему не верит, что у меня и в мыслях нет сдавать её в руки кардинала за тридцать монет, как и не поверит в то, что у меня нет намерения издеваться над пережитым ею... над ней самой..." - с тоской и горьким смятением думал Оливье, глядя на сидящую перед ним жену, молчаливую и неподвижную, словно мраморное изваяние. - Анна, с вами всё хорошо? - Оливье потянулся через стол и мягко прикоснулся к плечу молодой женщины, но она резко отпрянула от него, чуть не свалившись со стула, тут же потеряв свою неподвижность монолита. - Да, не стоит беспокойства... всё хорошо, правда... - ответила она пространно, не желая вдаваться в долгие разговоры. - А хлеб есть?.. - вдруг задала она вопрос, обратив взор на супруга, и надежда с робостью затеплились где-то в глубине её чёрных зрачков, окаймлённых золотистыми ободками. - Найдётся, - обронил Оливье, поставив перед ней тарелку с ровно нарезанными ломтями хлеба. - Не будете же вы хлеб один есть, может ещё что-то вам нужно? - Что вы, зачем столько хлопот?.. - Вы точно не голодны? - поинтересовался он скорее из беспокойства, чем ради соблюдения приличий. - Гримо подал отменные куриные котлеты и пирожки, мы с Жанной очень сытно поужинали; я просто переволновалась только что, потому и есть снова захотелось. - Если хотите, найдётся масло и сыр с колбасой, ветчина... - Нет, Оливье, спасибо, - Анна вымучила из себя слабую улыбку, - мне много не надо, правда... - схватив ломоть хлеба, она откусила от него маленький кусочек, крепко зажмурив глаза и широко улыбаясь, словно смакуя вкус того, что не спешила съесть. Застывшая, держащая ломоть хлеба в руках, как будто впервые увидела, и по-прежнему улыбаясь, она внушала мужу холодный ужас всем своим видом. С закрытыми глазами и широкой улыбкой на губах, почти неподвижная, она сидела на стуле, поджимая под себя ноги. Не торопясь, Анна наслаждалась вкусом печённого и приятно хрустящего хлеба, отламывая по маленькому кусочку тонкими пальцами. Какое-то время это давало успокоение её расшатанным нервам, и ей было безразлично, каким потрясённым и тревожным взором граф смотрит на неё. Покончив с половиной ломтей хлеба, лежащих на тарелке, Анна сцепила в замок пальцы рук и скромно опустила голову, разглядывая идеально ровную поверхность деревянного стола. Дарило временное успокоение. Но, чувствуя себя неуютно под пристальным и сосредоточенным взглядом супруга, нервно поёрзала на стуле и сняла с себя камзол - казалось, давящий ей на плечи, - повесив предмет одежды на спинку. - Анна, всё хочу спросить, только не сочтите это стремлением как-то больнее задеть вас... - Мне всё равно. Спрашивайте, о чём хотите, - обронила она с отстранённым равнодушием, сложив руки на груди и устремив безжизненный взгляд в потолок. - Что стало с вашими волосами? - Остригла и продала, есть было нечего, - пробормотала она угрюмо и недовольно скорее себе под нос, уставившись в стол - лишь бы не встречаться взглядом с мужем, - в конце концов, это всего лишь волосы. Отрастут. - Да, всего лишь волосы... - резким движением выхватив кинжал из висевших на поясе ножен, (что заставило Анну в немом испуге отшатнуться, из-за чего она едва не упала со стула, но лишь чудом удержала равновесие), Оливье без всяких сожалений обрезал свои волосы до уровня ушей и убрал оружие обратно в ножны. Теперь некогда длинные, густые чёрные волосы лишь обрамляли его лицо, и ещё нескоро они будут красивыми волнами ниспадать до плеч. Встав из-за стола, мужчина бросил всё срезанное в ведро для очистков, не обращая никакого внимания на потрясённо-непонимающий взгляд Анны, порывающейся что-то сказать, но слова точно застревали в её горле, не успевая слететь с языка. - Это лишь волосы, мадам, ещё отрастут, - бросил он с безразличной небрежностью, поставив свой стул рядом с её, и присев. - Зачем вы сделали это? - подобного вопроса ему вполне следовало от неё ожидать. - Думаете, я слепой, мадам, и не заметил того, как пристально вы изучали мой внешний облик? - Спасибо, граф, - усталая, но искренняя и благодарная улыбка осветила её бледное лицо, - хотя и не стоило делать это ради меня... хочу вас спросить... - О чём же, Анна? - Пожалуйста, всё же ответьте на вопрос: зачем вы обрезали свои волосы? Только лишь потому, что вам неудобно видеть перед собой остриженной меня? - Я... - замявшись, граф принялся нервно выстукивать пальцами марш по деревянной поверхности стола, - я... просто мне показалось... Мои волосы - что хочу с ними, то и делаю! - ответствовал он с упрямым недовольством, но от Анны не укрылось, как краска покрыла его загорелое лицо. - Не старайтесь уверить меня, что сделали это лишь из мимолётной прихоти, мне-то ясна истинная причина, - усмехнулась графиня, чуть криво улыбнувшись. - Можно мне ещё воды? - Вы могли бы и не просить, можно, конечно. - Анна протянула руку к графину, но супруг опередил её в этом и едва ли не до стеклянных краёв наполнил кружку прохладной водой, которую женщина выпила довольно быстро. - Надеюсь, теперь вы меньше волнуетесь? - Спасибо, теперь немного лучше. - Но всё же, мадам, как вы очутились здесь? - Мне больше некуда идти, и я вернулась домой, я устала от всего... очень устала, Оливье. - Анна говорила спокойно, но в голосе её чувствовался лишь холод. Подобный тон был свойственен скорее прожившей половину своей жизни в темнице заключённой, которой сообщили о том, что её казнят, но никак не молодой женщине двадцати семи лет. - Ришелье отнял у меня всё, чем я некогда владела, объявив в розыск как государственную изменницу и английскую шпионку, работавшую на Бэкингема, - промелькнула на её бледных губах скорбная ухмылка, - смешно... того самого Бэкингема, на которого я натравила Джона Фельтона, чтобы предотвратить английскую военную интервенцию во Францию, потому что этот идиот был готов послать на смерть тысячи людей - только ради удовольствия видеть королеву на мирных переговорах... Думаете, я не знаю, для чего этот повеса ухлёстывал за королевой? - И для чего же, по-вашему, Бэкингему понадобилась французская королева? - трудно далось для Оливье сдержать злость и вспыхнувшую ревность при упоминании покойного герцога. - Чтобы прикрыть свои шашни со своими любовниками. Содомит вздумал поиграть в Рыцаря одной Прекрасной дамы, заодно войти к ней в доверие и выведать ценную информацию. Вы думаете, Анна Австрийская радеет о благе Франции? Ошибаетесь, любезный супруг. Если и блюдёт королева чьи-то интересы, то испанского и австрийского дворов - Мадрида и Вены. Франция никогда не заботила её, раз наша добрая королева в письмах призывала своих родных развязать войну со страной, корону которой носит на своей пустой голове. - И всё это вам известно, если вспомнить о вашей былой службе? - Да. Увы, Ришелье теперь кажется, что известно мне даже слишком много. Вы можете себе представить, Оливье? Тридцать пистолей серебром! Уму непостижимо... Тридцать монет за мою поимку или голову, а ведь я всегда была преданна кардиналу, я моталась по его приказам - по обе стороны Ла Манша, убрав в сторону какие-то свои потребности! Все имеющиеся способности я отдала на благо своей страны, всё ради государственных интересов - за деньги и обещанный мне Его Высокопреосвященством титул... Я дочь свою видела пять раз в месяц от силы, потому что служба не оставляла времени на то, чтобы с головой окунуться в материнство: нужны были деньги и титул, которые бы я могла передать ей по наследству, чтобы Жанна никогда не знала нужды и не зависела ни от чьей милости, чтобы жизнь её была легче моей, чтобы она не выросла такой как я! - задрожал её голос при упоминании о Жанне. - Но... Анна, кардинал ополчился на вас, потому что вы представляете некоторую опасность для его положения - своей даже чрезмерной осведомлённостью, но неужели вам не помогли ваши друзья или хорошие знакомые, которым бы вы доверяли? - спросил Оливье супругу. И вовсе не стремление как-то отделаться от нежданной гостьи в нём заговорило в этот момент. Привыкший бросаться очертя голову, когда друзьям требовалась помощь, как бросались они - когда помощь требовалась ему, - он считал, что в жизни каждого человека есть люди, готовые рисковать ради ближнего всем. Но смеющаяся злобным и в то же время грустным, горьким смехом, Анна уж точно не относилась к числу таких людей. - Ха, друзья, - махнула она рукой и презрительно хмыкнула, - нет у меня друзей, оказывается! Нет! Даже тем, кто был ко мне ближе всех, выходит, нельзя верить... Кругом одни предатели, продажные и лживые... в лицо они говорят тебе комплименты, восхищаются тобой и посвящают дифирамбы, сражаются за право танцевать с тобой первыми и на перебой просят руки, а стоит к ним спиной повернуться - при них и нож тут как тут! - молодая женщина стукнула кулаком по столу и с яростью пнула ножку стола. - Да чтоб они тем, что у меня было отнято и досталось им, подавились! - Подавятся и без ваших добрых пожеланий, сударыня, - примирительно проронил граф, похлопав её по плечу, надеясь этим жестом хоть немного подбодрить, - это как раз тот случай, когда месть принадлежит не людям, но Богу. Мне жаль, что так вышло... - Да вы только посмотрите на этого добрейшего католика во всём мире! - надрывные нотки чувствовались в её едком и саркастичном тоне голоса, - Доблестный граф де Ла Фер жалеет нищее отребье, лишённое всего - кроме самого дорогого! Воистину, вершина милосердия, браво! - небрежно закинув ногу на ногу, Анна поаплодировала непонимающе смотрящему на неё мужу. - Да с чего вы вообще взяли, что мне нужна жалость? - Но Анна, вам скорее хочется сопереживать, - заметил он, - жалость не назовёшь иначе, как подачкой. - А почему вы вдруг решили, будто бы я ищу сочувствия, что нуждаюсь в этом? Быть может, я сама навлекла всё это на свою голову! - Но ведь не могли вы знать, что о вашу верность вытрут ноги, а вас объявят предательницей - стоящей вне закона?.. - Да, конечно, не могла знать всего... - согласилась Анна, умолкнув и опустив голову, обхватив плечи руками. - Я не могла знать, что в три года лишусь матери, а в десять - отца... что тётка по отцовской линии сбагрит меня с рук в монастырь как бесприданницу, где мне придётся задыхаться четыре года и терпеть показное благочестие с ханжеской моралью псевдо святош - подавляющих любые ростки правды и свободомыслия. Я не могла знать, что этот Кристиан украдёт священные сосуды и захочет их перепродать, не посоветовавшись со мной. Задолго до этого начав приставать и обещая устроить побег, если буду помалкивать о его интересе ко мне - никак не похожему на интерес к духовной сестре по вере... Я не могла предвидеть того, что укрывающий меня и Кристиана его старший брат Жоффруа, работающий палачом, воспылает ко мне уж очень пылким интересом и сдаст в руки ищеек за то, что не уступила. Подумать не могла, что есть люди, способные обвинить тогда ещё мало что понимающую сопливую девчонку четырнадцати лет в том, что мужчина на десять лет её старше запускал руки к ней под платье... Но суд не посчитал её виноватой и приговорил к водворению в монастырь. Девчонка всё же слишком хотела сама распоряжаться своей жизнью, потому и украла ключи у задремавшего возле её камеры стражника, после побега перебравшись в другой город - где устроилась прачкой. Там и нашёл её палач, заклеймив за отказ делить с ним кровать, хотя она на коленях умоляла не коверкать ей жизнь... Заметив, как выражение ужаса отразилось на лице её мужа, Анна улыбнулась своим тёмным мыслям надменно-торжествующей улыбкой вошедшей во вкус Немезиды. Женщина понимала, что нет красоты в жестокости, но ничего не могла с собой поделать. - Я не могла знать, что тот, кто поклялся всегда быть рядом и не предавать, любить и быть надёжной опорой, поддерживать во всём, в горе и в радости, в здравии и в болезни, - вела Анна пространный разговор нестолько с мужем, сколько сама с собой, бесцельно глядя в потолок, - пока смерть не разлучит, сам же и вздёрнет меня, увидев эту чёртову незаконно поставленную лилию на плече и воспользовавшись моим обмороком, на первом попавшемся дереве; и лишь благодаря аббату Этьену - проходившему мимо и снявшему меня с дерева, я осталась жива, тогда как по твоей милости должна была умирать долго и мучительно! - Что ж ты, чёрт бы тебя побрал, раньше ни о чём не рассказала?! - взвившись и подскочив со своего стула, Оливье метнулся к стулу супруги, схватив её за плечи и резко встряхнув. - Что ж ты раньше молчала?.. - гнев опустившего голову и тяжело вздохнувшего мужчины сменился бессилием и чувством вины, но руки крепко держали Анну за плечи. Бессильная злость и ненависть к самому себе обуревали мужчину, чувство вины - напрасно гонимое им от себя многие годы, поймало его в свою паутину. - Что ж я раньше не рассказала? - эхом повторила она, пристально глядя ему в глаза, точно издеваясь, видя, как тяжело Оливье переносить её взгляд. - Хороший вопрос. Пожалуй, я смогу дать на него вполне исчерпывающий ответ. Не вы ли, благородный граф де Ла Фер, прямо и бескомпромиссно заявили мне, услышав историю "моей знакомой", что клеймённым место в петле, даже не став слушать - за что "ей" была впечатана эта метка? Не вы ли однажды сказали, что если человек носит на своём теле эту отметину, то он с лихвой её заслуживает, и потому вопросы о его невиновности отпадают сами собой, а значит с ним можно поступить как угодно - лишь руководствуясь доброй или недоброй волей? Не вы ли решительно отвергали мои малейшие робкие попытки признаться? И стоило ли мне делать это после всех тех категоричных заявлениях о петлях, правосудии и клеймённых, что слышала от вас? - Вы и так прекрасно знаете ответы на ваши вопросы, впрочем, как и я, - бесцветно и тускло звучал ответ молодого человека, доставшего из-под стола три бутылки вина, намереваясь посредством алкоголя снять объявшую его нервозность с тревожностью, и присевшего обратно на свой стул, разливая вино по стаканам. Свой стакан Анна придвинула ближе к себе и осушила в несколько глотков, поставив на стол. Оливье же смотрел на тёмно-красную жидкость в своём стакане и думал о чём-то постороннем, пригубляя вино маленькими глотками. - Вот вы сами и ответили на свой вопрос, заданный мне, милый супруг, - едкий сарказм Анне не удался, получившись проникнутым каким-то чувством горечи. - Кем я была для вас? Лишь подвластным лицом, вашей собственностью, а я не предмет мебели, я тоже человек - пусть вы и заранее для себя лишили меня всего человеческого! - женщина гневно смотрела ему прямо в глаза, не мигая и не отрываясь. - Конечно, я всего лишь прилипшая грязь к вашим ботфортам, мерзкая и отвратительная дрянь, не заслуживающая ни капли сострадания и понимания! Зачем оставлять жизнь таким, разве они её достойны? Вы даже не захотели узнать у меня правду, не посчитали нужным меня выслушать, и не удостоив того права, которое есть даже у закоснелого висельника - на правосудие! Считали меня виновной, так почему не провели своего расследования, не собрали доказательства - подтверждающие или опровергающие мою вину, - и лишь на основании этого не вынесли мне приговор? - криво усмехаясь, она наслаждалась видом бледного и несчастного лица супруга, который не находил, что ей возразить. - Нет, зачем вникать в историю появления на моём плече этой лилии, когда можно просто затянуть потуже верёвку на шее и вздёрнуть на ветке ближайшего дерева? - подавив всхлип, что его можно было принять за икоту, Анна протёрла кулачками наполнившиеся слезами глаза, чтобы не выдать слабости. - Придуманная вами Мадонна оказалась в вашем представлении шлюхой, так пусть умирает в муках - в наказание за разрушенный идеал! Вы осудили меня и вынесли приговор, не дав прийти в себя и замолвить хоть одно слово в свою защиту... О, я же забыла упомянуть Армантьер и эту жалкую пародию на справедливый суд, где несколько обвинителей и палач - напрямую заинтересованные люди, а остальные - исключительно для поддержки, вдесятером на одну женщину... Ничего не скажешь, благородные шевалье, лишь перья в такт качаются на шляпах!
Фьора де Селонже: Графиня выдержала паузу, откровенно упиваясь тем, какое угнетающее воздействие её жестокие слова оказали на человека, с которым её связывали разрушенные надежды и разбитые мечты с затаёнными гневом и болью, данные пред алтарём обеты Богу. - А кто меня обвиняет? Супруг, повесивший много лет назад за то, в чём не было моей вины, и брат покойного мужа - пытавшийся меня отравить пять лет назад, но меня спасла моя дочь - выскочила из шкафа, где пряталась, выбив бокал из моих рук... Кто же исполнял приговор? Палач, заклеймивший обвиняемую - когда ей было четырнадцать лет, - только за то, что она отказалась с ним спать и якобы виновна в "совращении и подталкивании к воровству" его "невинного как голубь" брата! Я была живым зеркалом всех пороков каждого из вас в отдельности, а значит, вы не посчитали меня достойной жить - надо уничтожить зеркало и стереть в порошок осколки! Ладно - я одна, на меня наплевать всем, но Жанна чем провинилась перед всеми вами? Что вам плохого сделала она? Маленькая и добрая девочка, за всю свою жизнь не обидевшая даже кошки! Конечно, мысль о том, что я тоже могу быть чьей-то матерью, никому из вас не приходила в голову, об этом вы не думали - толпой учиняя надо мной самосуд! А что? Убрали с дороги женщину, виновную лишь в том, что сильно мозолила вам глаза - остальное неважно! Девчонка же пусть бродяжничает, скитается по стране и попрошайничает, пусть сгинет ко всем чертям от болезней и голода - босая и оборванная! Да, мать Жанны - то есть я, далеко не ангел и не святая, совершавшая поступки, о которых сейчас глубоко сожалеет... так что же, моя дочь не имеет права жить по-человечески? У неё нет права на крышу над головой, ей нельзя жить в благополучии и достатке, она недостойна счастья? А ведь у Жанны больше никого нет - только я одна, лорд Винтер малышку всегда ненавидел и не стеснялся обзывать приблудной... Случись со мной что-нибудь, разве оставил бы этот жестокий человек - убийца собственного брата, её под крышей своего дома? Нет, выгнал бы жить под мост - пусть хоть околевает, главное, чтобы подальше от него самого... - Знаю! Премного благодарен, теперь мне многое достаточно известно! - сорвался Оливье на крик. - Я давно переосмыслил и взглянул под другим углом на всё, что когда-то совершил, не единожды раскаивался в содеянном и искал пути искупления своего преступления. Потому и записался в полк де Тревиля, искал смерти на дуэлях или в трактирных стычках, нарочно подвергал опасности свою жизнь под Ла-Рошелью. Мне омерзительно было жить, но самому наложить на себя руки - всё же тяжкий грех, пусть и уступает убийству. Скажи ты мне раньше о том, что одна растишь ребёнка... - Неужели наличие у меня ребёнка как-то повлияло бы на события? - Во всяком случае, ни за что бы не нанял палача, чтобы избавиться от тебя. И не позволил сделать это другим. - О, право же, ещё никому не удавалось так меня удивить, - обронила Анна не без ехидства, но с оттенком какой-то робкой признательности. - Я не отрицаю своей вины, не ищу себе оправданий и понимаю, что о совершённом мне предстоит сожалеть ещё не раз, что ничего в прошлом уже не исправить. Мне тяжело это признавать, тем не менее понимаю, что виновен пред тобой. Но кем я был для тебя? - встречный вопрос графа напоминал ответный выстрел в этой словесной дуэли. - Кем же ты считала меня, Анна? Деньги, состояние, земли и титул, крестьяне, роскошь, выезды в свет и балы - вот, чем я был для тебя, но ты никогда не видела во мне мужчину... Дорогая моя супруга, для тебя я был лишь средством к тому, что тебе хотелось больше всего! - Ошибаешься, - прошипела женщина с плохо скрываемой злобой, скорбью и дрожью в голосе, - я любила тебя, Оливье, в самом деле, любила, - Анна схватила бутылку вина, наполнила свой стакан и быстро опустошила, - обожествляла... Ты так напоминал отдалённо моего отца, а я его очень обожала... Я восхищалась тобой и старалась во всём хорошем походить на тебя, мне хотелось прожить с тобой всю свою жизнь... я хотела, чтобы мы всё делали вместе, вместе делили радости и тяготы, путешествовали... я хотела семью: дружную, счастливую, где все друг друга оберегают и поддерживают, уважают и любят - какой не было у меня. - За вторым стаканом вина последовали третий и четвёртый. Оливье начал как-то неодобрительно посматривать на неё, но женщину это не трогало. - Боже, я просто хотела всю жизнь прожить бок о бок с тобой, хотела стать хорошей женой тебе и матерью для наших детей, которые могли бы родиться! - Анна, почему же вы молчали тогда, одиннадцать лет назад, почему ничего не сказали прямо, как сейчас? - Оливье поставил свой пустой стакан на стол и потёр виски, обхватив голову руками и запустив пальцы в волосы. - Мне очень жаль, что так всё вышло, граф, - Анна вздохнула и опустила голову, - наверно, я должна была рассказать обо всём раньше, вы бы поняли. Частично здесь есть и моя вина, я тоже признаю это... Если бы я знала, - шептала она, прижав руку к левой груди и кусая губы, - если бы я только могла знать тогда, что вы не отвернётесь от меня, узнав всю правду... что не оттолкнёте... и если бы вы меня спросили обо всём тогда, когда увидели отметину, я бы всё рассказала, вот как сейчас. Господи, Оливье, что ж мы оба натворили... - И почему вы говорите мне правду только после того, как вольёте в себя четыре стакана вина?! Вам уже достаточно, - добавил он мягче, словно извиняясь за вспыльчивость, - за десять с лишним лет мне этого вина за глаза хватило, не советую вам прибегать к этому способу ухода от проблем. Он ничего не даст вам, не поможет справиться с трудностями - лишь отсрочит их. - Просто я так от всего устала за эти полтора года, столько крови у меня выпил этот красный деспот, чтоб его проказа поразила, - схватив бутылку и проигнорировав робкие протесты мужа, Анна разлила вино по стаканам, - ну, что же, любезный супруг, за нашу встречу... которая никогда бы не состоялась, не отправь я к праотцам палача из Лилля, исковеркавшего мне всю дальнейшую жизнь... предлагаю также тост за Его Высокопреосвященство, кардинала Ришелье! С опаской поглядывая на опустошающую стакан супругу, Оливье выпил своё вино. - Чтоб ему в Аду местечко потеплее нашли, желательно в котле! - вырвалось у неё в сердцах. - Анна, так что там за история с палачом? - встав со стула, Оливье подошёл к жене и коснулся рукой её худого плеча. - Да что там рассказывать? - попыталась, было, она отвертеться. - Пока он меня со связанными руками в лес тащил с определённой целью отделить мне голову от тела, я наплела ему, будто воспылала к нему страстью и вместе мы могли бы провести время гораздо веселее, чем если бы он просто обезглавил меня. Немножко его поддразнила и убедила развязать мне руки, с получением желаемого жестоко разыграла, да ещё и прикончила его же кинжалом, позаимствовав навсегда одежду убитого, которую он снял. Плохо палач выполнил свою работу, за что ему следует в какой-то степени сказать спасибо, потому что иначе я бы сейчас с вами не разговаривала. Ну, скажите же, идиот наивный - этот палач, да? Наверно, надо совсем мозгов не иметь, чтобы поверить в мои внезапно вспыхнувшие чувства, в моё желание ему принадлежать... Если я тринадцать лет назад отказалась становиться его любовницей, с чего он взял, что стану его игрушкой теперь? Одно слово - болван... Внезапно Анна прыснула со смеху и закрыла лицо руками, плечи и всё тело её дрожали, как будто в комнату ворвался морозный зимний ветер. Но, ощутив на себе недоумённый и немало встревоженный взгляд мужа, затихла на какое-то время, после тихонько затянув ту самую песню, которую пела дочери. Истерика - когда самому смешно от того, насколько плохо, и молодая женщина, чувствуя её приближение, разгоняла пением отчаяние и стылую тоску. - Анна, скажите, - прервал он её пьяное музицирование, чтобы хоть как-то отвлечь жену от не самых светлых воспоминаний, - что вы теперь намерены делать? У вас есть идеи, как вам быть дальше? Вы могли бы какое-то время пожить здесь. Потом бы нашли для вас и Жанны тихое безопасное место. - Спасибо, но я уже давно придумала, как мне быть. Во Франции мне оставаться нельзя, - опомнилась Анна, услышав заданный ей вопрос, - Ришелье меня ещё не скоро в покое оставит, да и не забудет. Вознаграждение за мою поимку будут объявлять всё больше, в конце концов, даже искренне привязавшиеся ко мне люди всё равно соблазнятся звоном и блеском монет. Укрываться здесь или у ваших знакомых я не могу - им и вам грозят не самые приятные последствия, если моё укрытие обнаружат. Я подумывала уехать в Испанию... - Испания? - Да, Оливье, Испания. В Англии меня никто не ждёт с распростёртыми объятиями, Франция тоже не безопасна. Остаётся Испания. - Но зачем вам уезжать в другую страну? - Надеюсь найти там работу... честно, я хорошая работница, многое умею: готовить и мыть посуду, стирать, прибирать, чинить одежду, плести кружева, шить, вязать и вышивать, к тому же - скажу без ложной скромности - очень образованна, могу устроиться гувернанткой в какую-нибудь богатую семью. Заработаю немного денег, потом открою свою гостиницу или лавку. Правда, не знаю, как мне быть с Жанной. Она из-за всей этой истории с моими розысками ни одного дня спокойного не видела и немало перенесла за полтора года, чтобы тащить её с собой в неизвестность... - Анна схватилась за голову и закрыла глаза. - Наверно, лучше оставить ребёнка на время в другой семье... - высказал Атос своё соображение. - Да, но мне важно знать, что эти люди будут с Жанной хорошо обращаться, что её будут любить... - Тогда в монастыре, там за ней хотя бы присмотрят. У девочки будет крыша над головой и постель, одежда и еда. Ей не придётся ночевать на улице и просить милостыню, она будет в безопасности... - Смеётесь? - миледи скептически, но в то же время грустно усмехнулась. - Я с десяти до четырнадцати лет росла в монастыре. Скажу одно: вкалывать как проклятая в трактирах и гостиницах с тавернами и харчевнями, спать в неотапливаемой комнате на чердаке - Рай, если сравнивать с монастырём. Особенно, когда тебя там насильно удерживают против воли, принуждая к постригу. Уж поверьте моему опыту. Я ещё не сошла с ума, чтобы подвергать своего ребёнка этому Аду. Я не хочу, чтобы её человеческое достоинство и её саму мешали с грязью. Да, мы скитались, работали за еду и комнату на чердаке. Я продала свои украшения, обувь с одеждой и бельём... Но зато моя дочь находилась при мне и не подвергалась насилию, никто её не унижал и не попрекал за отсутствие приданого. К тому же все эти монастыри не внушают мне доверия - они подотчётны кардиналу. - Но есть же у вас родственники где-нибудь, которые бы могли оставить Жанну у себя? - Была у меня тётка по отцу, Жервезой де Бэйль звали. После смерти моих родителей уничтожила все свидетельства их брака, объявила меня внебрачной и сдала в монастырь - естественно, пожадничав приданого. Ну, что думаете? Я ей отомстила, едва поступив на службу к Ришелье - угостила отравленными яблочками. - Невесёлая история, тётушка не так уж и безгрешна, - только и смог сказать мушкетёр, поведя плечами. После всего услышанного от своей жены, что она сама открыла ему после нескольких стаканов бургундского, мужчину перестал удивлять сквозивший в её голосе холодный и горький цинизм. - Согласна. Примерно минуты две или того меньше они сидели в полном молчании и не отрывали глаз друг от друга. Каждому хотелось что-то сказать, но ни один не решился разорвать повисшую тишину. - Оливье, - Анна тихонько встряхнула мужа за плечо. - Да? - Хочу вам сказать, - она встала из-за стола, её примеру последовал и супруг, - попросить... одна маленькая просьба... - почувствовав, как запылали щёки и краска бросилась в лицо, она опустила голову и сцепила пальцы рук в замок. - Какая же, мадам? - Вы бы не могли совсем ненадолго оставить Жанну у себя? - решилась молодая женщина озвучить то, о чём думала неоднократно - на пути в Берри и приехав в замок. Кровь в её жилах будто стала холоднее и ноги отказывались её держать, голос дрожал. Анна и не надеялась, что сразу получится уговорить мужа, потому заранее приготовилась к возможному отказу, которого всё же боялась. - Оливье, пожалуйста... Жанна очень тихая, неконфликтная и послушная, она не доставит вам хлопот, правда... Ей больше за книжками сидеть нравится, чем везде носиться сломя голову, покладистая. У вас не будет с ней проблем. - Анна, это даже... неожиданно, я не знаю, не доводилось раньше заниматься детьми, вернее я часто присматривал за кузиной, но это было очень давно... Конечно, против того, чтобы Жанна пожила тут - пока вы не устроитесь и не встанете на ноги, я ничего не имею, но вот только... - Что "но вот только"? - тут же перебила она его тревожным вопросом. - Оливье, прошу, поймите... я не могу взять её с собой сейчас, я правда за ней вернусь, мне нужно только найти работу, - принялась она сбивчиво объяснять, иногда заикаясь. - Я не собираюсь оставлять её у вас навсегда, только на первое время - пока у меня нет никакой работы! Анна вцепилась в рубашку мужа, глядя ему в лицо. - Оливье, я знаю, всё это звучит для вас очень странно и глупо, - она умоляюще смотрела супругу прямо в глаза, - но так получилось, что вы - единственный человек, которому я могу доверять... - Единственный? - граф перехватил её запястья и мягко отстранил от себя. - Разве, кроме как бывшим противникам, вам некому довериться? - Вы хотя бы не сдадите меня преследователям, в этом я могу быть уверенной. Так что же, моя дочь может остаться с вами? Требование и страстная мольба, страх и надежда, готовность добиваться своей благой цели и робость - все эти нотки, улавливаемые слухом мужчины в её голосе, терзали душу, но Оливье настолько был потрясён, что не мог и слова вставить в весь этот бурный поток речи, который жена обрушила на него. - Прошу вас, не молчите: да или нет! Поймите, меня преследуют могущественные люди, на которых я раньше работала. Они не оставят в живых мою дочь - избавятся от ненужных свидетелей, когда покончат со мной, они не пожалеют ребёнка! И Жанна... Меня мучает только то, что будет с нею! Оливье, я не прошу вас заниматься устройством моей судьбы, поверьте мне... И деньги мне ваши не нужны, ничего для себя мне от вас не нужно, я не собираюсь сидеть на вашей шее... - Анна совсем не следила за тем, что говорит, но именно поэтому говорила она лишь то, что думала на самом деле. - Я обещаю, Оливье, как только разбогатею - сразу вернусь за дочерью, заберу её в Испанию, и вы больше никогда обо мне не услышите, я не буду навязывать вам своё присутствие - сама понимаю, что в тягость... Я прошу вас только приглядеть какое-то время за Жанной - и всё, мне много не надо! - Да хорошо, вы только успокойтесь, Анна. Я вас понимаю. Нет необходимости понескольку раз объяснять мне одно и тоже. Если нужно, я присмотрю за ребёнком - столько, сколько вам потребуется, чтобы вновь разбогатеть. Она будет в безопасности, не тревожьтесь.
Фьора де Селонже: - О, как замечательно! - воскликнула женщина, прижав кулачки к подбородку, - Знаете, я недолго буду вас обременять своими заботами. Оливье, вот только я не сказала одного... - Чего вы не сказали? - Мне нужны документы, чтобы по ним выехать за пределы Франции. Денег у меня осталось только на три-четыре дня, так что я думала занять у вас на первое время. - С этим проблем не будет, достанем вам документы - подключу своих знакомых в Париже, насчёт денег не беспокойтесь. - О, нет, Оливье, вы не так поняли! - Анна схватила его за плечи, - Мне деньги нужны ненадолго. Неизвестно, почему, но ей показалось, будто граф в мыслях скептически усмехается её словам и считает, будто бы она намеревается сбежать по другим документам с его деньгами из страны и оставить ему в память о себе дочурку. Уже этот, придуманный ею вывод графа о ней, показался женщине оскорбительным. - Как только я открою в Испании своё дело, верну вам всё, что заняла, да ещё с процентами - в полтора или два раза больше. Вы не беспокойтесь, - уверяла она мужа, - я их употреблю с толком. Нигде проматывать не буду, не просажу ни в какие азартные игры, правда, поверьте мне! - Анна, да верю я вам, верю! - начали Оливье немного утомлять её попытки оправдаться перед ним, словно его жена совершила тяжкое преступление и теперь всеми правдами-неправдами пытается уйти от ответственности, изворачиваясь перед судьёй и присяжными заседателями подобно ужу на сковородке. - То, как вы распорядитесь данными деньгами, ваше дело - лишь бы впрок пошло. И незачем передо мной отчитываться, точно вы не взрослая женщина, а провинившаяся девчонка. - Как скажете, - промолвила она кротко, - но я подумала... ведь если вы дадите мне деньги, то вы имеете право знать, как я собираюсь их потратить. - Анна, я хотел вам сказать, во всём том сумбуре ваших слов не успел, - Оливье пару раз кашлянул прочищая горло, - у меня ведь тоже своя жизнь, к размеренному течению которой я привык... У меня служба, не таскать же с собой десятилетнего ребёнка по казармам, да ещё девочку... и её образованием надо заниматься, нужны учителя. Я и сам мог бы её образование взять на себя, но в учёбе важна упорядоченность, систематичность. Разве может это Жанне обеспечить человек, который большую часть времени не живёт дома, а находится в Париже? И одежда, обувь - не будет же она выглядеть бедной родственницей... ... но Анна, внезапно и резко побледнев, крепче вцепилась в мужа, перебив его: - А, я поняла... ну конечно! Мой ребёнок - моя проблема, потому вы ищете сейчас отговорки! Вам неприятно видеть меня здесь, вы мечтаете только поскорее спровадить меня отсюда - так я уйду! Оливье, я вас всеми святыми умоляю, меня вы можете хоть первым торговым судном отправить подальше от себя, но не отталкивайте Жанну! Пожалуйста... - до этого блестевшие от выпитого ею вина, сейчас глаза измученной матери блестели от слёз, которым она не давала пролиться. - Вы понимаете, что она пропадёт одна? Кроме меня, у неё никого нет, Винтеру она без надобности - да и я никогда не оставлю ребёнка с человеком, который хотел меня отравить, он её ненавидит... Ну что мне сделать, Оливье, что?! - сорвалась она на крик, резко разжав руки и закрыв ими лицо. - Чего вы от меня хотите? Может мне ещё на колени встать? И не успел мужчина ничего возразить ей в ответ, как его бывшая противница рухнула на колени и буквально впилась пальцами в рубашку, подняв остриженную голову. Лихорадочно горящие голубые глаза подёрнуты слезой. Лицо бледное, и чёрные волосы лишь усиливали это впечатление, горькие складки пролегли в уголках дрожащих губ. Точно боясь лишиться сознания и упасть на пол, женщина мёртвой хваткой держалась за потрясённого представшей картиной мужа. Слабая и беспомощная, в висевшей на ней мешком мужской одежде и босая, с надеждой взирающая на человека, которого до последних событий ненавидела, Анна смягчила бы и каменное сердце.
Фьора де Селонже: - Ради Бога, прекратите это сейчас же! - видеть жену коленопреклонённой было свыше его сил, Оливье рывком поднял её с пола и встряхнул, крепко держа за плечи. - Что вы здесь устроили, чёрт возьми?.. Ничего умнее не придумали, кроме как полы собой протирать? Без вашей помощи их протрут... Мадам, зачем всё это, не понимаю, - немалых трудов стоило Оливье отстранить от себя упорно цепляющуюся за него жену и усадить её на стул. - Прекратите, прошу вас, со стороны выглядит отвратительно. - А если бы я стала платить вам за содержание дочурки? - Анна взяла за руку мужа, взглянувшего на неё так, будто она на его глазах превратилась в единорога или отрастила себе вторую голову. - Конечно, моих денег не хватит на месяц, но я буду высылать больше - мне бы только до Испании добраться и найти работу... - Анна, да вы в своём уме? - Атос в испуге отшатнулся от неё. - Вы хоть понимаете, какой бред сейчас несёте? - тыльной стороной ладони он пощупал её лоб и щёки. - Странно, вроде бы жара у вас нет... - И вовсе не бред! - пылко возразила молодая женщина, схватив бутылку вина и сделав прямо из горла пару больших глотков. - Кстати, прекрасное вино в ваших погребах. Не поделитесь секретом приготовления? - Но граф мгновенно отобрал у неё бутылку и смерил строгим взглядом, казалось, способным вогнать в краску любого. Правда, не принадлежала его собственная супруга к числу легко смущаемых женщин. - Эй, что вы делаете, отдайте! - выразила она своё возмущение, потянувшись за отнятой бутылкой. - Вам вина достаточно, - безапелляционно заявил Оливье, убирая бутылки обратно, - вы уже сами под его воздействием не понимаете, о чём говорите. - Это я-то не понимаю?! - взыграло в ней возмущение, подогретое алкоголем. - Да за кого вы меня держите, Оливье? - Анна взвилась и подскочила со стула, точно подброшенная пружиной. - Я прекрасно понимаю, о чём говорю! Вы помогаете мне с документами и деньгами, я устраиваюсь на работу в Испании, открываю своё дело и высылаю вам деньги на содержание дочери. Жанна будет на пансионе, не взваливать же на вас во всём заботу о ней. Потом я вернусь за ребёнком, как дела пойдут лучше. - Может хватит уже нести всякую несусветную чушь, которая в вашем воображении кажется заслуживающей внимания?! - Оливье с нескрываемым раздражением стукнул по столу кулаком и покосился на Анну. - Ничего лучше не придумали, кроме как предлагать мне деньги - которых у вас ещё нет? Можете деньги не возвращать - для меня они лишь средство к поддержанию того уровня жизни, к которому привык, но не сама цель. Так что и думать забудьте о том, чтобы предлагать мне какое-либо денежное вознаграждение. - О, я вас прекрасно поняла, Оливье! - женщина засмеялась каким-то безумным, леденящим душу смехом, расстегнув пару верхних пуговиц на своей рубашке и вплотную приблизившись к мужу. - Просто так оставить у себя Жанну вы не хотите, даже мои мольбы на вас не имеют никакого действия... Вид уничтоженной и сложившей оружие противницы, лишившейся всего, что у неё было, не трогает вашего сердца: подумаешь, разбитый на голову давний враг молит о помощи у ваших ног... - Да послушайте же вы!.. - граф, несмотря на все старания, никак не мог отделить от себя крепко вцепившуюся в его плечи жену. - Хотя бы вдумайтесь в то, что вы говорите... Анна, вам не стоило так много пить, вы к такому непривычны!.. - Вам непременно нужно за это хоть какое-нибудь воздаяние, но от денег вы отказываетесь, не желая принимать их от женщины вроде меня. Женщины, которую вы мечтали увидеть поверженной... так радуйтесь! Ликуйте! Всего, кроме самого дорогого - моей дочери, я лишилась! У меня ничего нет: ни титула, ни земель, ни богатых экипажей с украшениями, обувью и бельём с одеждой, ничего! Я практически нищая! Вы правы, Оливье, - Анна отпустила плечи мужа и обвила руками его шею, прижимаясь всем телом, а руки графа обхватили её талию - угадывающуюся даже сквозь висевшую на женщине рубашку, - у меня нет денег, пока что мне нечем заплатить за содержание дочери - те деньги, что у меня остались, не в счёт, их надолго не хватит. Всё моё имущество было арестовано и поделено между теми, кто когда-то добивался моего расположения, так что идти мне некуда, - шептала она ему на ухо. - Но Анна, я же сказал, что не возьму с вас денег и вы можете остаться здесь, - поддавшийся чарам жены, которые она не растеряла, Оливье заворожённо слушал всё, что она ему говорила, а руки плотнее сжимались вокруг её талии, - вас никто не прогоняет, даже наоборот... - Нет, Оливье, вы снова не так меня поняли, - кокетливо хихикнув, она сильнее обняла его за шею и провела пяткой по щиколотке мужчины, - пусть у меня ничего нет, Ришелье об этом позаботился со всеми присущими ему добросовестностью и рвением. Мне нечего вам предложить, - правой рукой она принялась поправлять воротник белой рубашки супруга, - да и денег вы всё равно с меня не возьмёте - они вам не нужны, при вашем богатстве... Будучи богатыми, нам так легко презирать тех, кому повезло меньше! Не хотите брать денег, чем же мне тогда расплачиваться с вами, натурой, что ли?! - Анна, да вы вообще в своём уме?! - объятый потрясением, мушкетёр вырвался от неё и всматривался в её лицо, выискивая признаки помешательства. - Как вам такое в голову пришло?.. - А чем вас такая плата не устраивает? По закону никакого прелюбодеяния или блуда нет - мы связаны узами брака, по-прежнему остаёмся мужем и женой, - зазвучали истерические нотки в её страстном шёпоте, - просто так - безвозмездно - ничего не бывает, никто и никогда тебе ничего на золотом блюдечке не принесёт. Уж это я очень хорошо усвоила, повторять изученное необходимости нет. Я эту кухню вдоль и поперёк изучила. - Не нужно мне от вас никаких денег, умолять на коленях нет нужды - мне не доставляет удовольствия видеть кого бы то ни было унижающимся предо мной, про оплату натурой я вообще молчу... Нет, вино точно помутило ваш разум! - Это единственная монета, которую я имею в своём обращении, единственная! У меня больше ничего нет, мне нечего предложить, кроме этого... Нечего! Я практически всю свою одежду заложила с украшениями и бельём, свои волосы продала на парик! Меня травят как дикое животное, как лисицу или лань, вы понимаете? У меня всё отобрали, за мою поимку или мой труп назначена награда в тридцать пистолей серебром, и дальше обещанное вознаграждение будет только расти, за помощь мне в укрывательстве от прихвостней кардинала - Бастилия! - выкрикивала она эти слова осипшим и севшим голосом, опустив голову и прижав руки к груди. Всё тайное рано или поздно становится пьяной исповедью, что сейчас и происходило с Анной. Только она этого даже и не осознавала.
Фьора де Селонже: ...
Фьора де Селонже: ...
Фьора де Селонже: .....
Фьора де Селонже: ....
Фьора де Селонже: .....
Фьора де Селонже: ...
Фьора де Селонже: ...
Фьора де Селонже: ...
Фьора де Селонже: ....
Фьора де Селонже: .....
Фьора де Селонже: ..
полная версия страницы